Путь между - Надежда Ожигина

Король тоскливо огляделся.

Сколько хороших стоянок они пропустили, и в полях, и в рощицах, загляденье, не стоянки. Мечта любого путника! А эта?

Нет, дуб, правда, был. Покалеченный давней молнией, растрескавшийся ствол ветшал и сыпал трухой. Рядом пролегала оросительная канава, полная грязной, мутной воды, непригодной не то что для питья, для чистки котелка! В общем, местечко, продуваемое всеми ветрами. И никакой защиты на случай дождя.

— Нашел ты славное, прелестное лежбище, — протянул Санди, оглядываясь по сторонам с унылой физиономией. — Право, лучше и не придумаешь!

— Рад, что вам понравилось, — полностью игнорируя иронию, скромно потупился Эй-Эй.

— Тут воды нет! — Король сделал слабую попытку уйти.

— Зато дров в избытке, — ухватил его за рукав проводник. — Не самых лучших, но ночь протянем. А за водой я сбегаю, здесь недалеко…

Денхольм обреченно сплюнул, в который раз за этот не самый короткий день. В конце концов он устал. Да и Санди нужен отдых.

Поужинали на скорую руку, отдав должное хлебу и ветчине. Эй-Эй по обыкновению ел мало, налегая на вино.

— Спел бы что-нибудь, — сыто и лениво буркнул шут. — Не пропадать же столь обильной выпивке!

— Угу, — сонно согласился король. — Какую-нибудь колыбельную…

— Колыбельных не знаю, — вздохнул Эй-Эй. — Некому было петь…

— Не нажил, значит, детей-то? — хмыкнул шут. — Пора бы уж, давно пора.

— Все некогда было. А теперь вроде и ни к чему…

— Для тебя дети — обуза, наверное. — Санди даже высунул из-под элькассо кончик носа в припадке острого любопытства.

— У меня нет детей. — проводник резко встал и пошел вокруг лагеря, очерчивая круг багряной головешкой, нашептывая неразборчивые наговоры.

— Ну вот, — опечалился шут. — Не будет у нас песенки на ночь!

— Сам виноват, — безжалостно пояснил Денхольм. — Когда-нибудь ты сдохнешь исключительно по причине своей неуемной любознательности!

— Подумаешь, таинственный какой! — проворчал Санди, устраиваясь поудобнее. — Тоже мне, герой романа!

Проводник вернулся, кинул в костер почти сгоревшую головню. Посмотрел на угасающий закат, кусая губы… И взял в руки лютню.

— Я буду петь, — пробормотал он с затаенной болью. — А вы спите. Спите… дети мои…

Нежно и печально зазвенела лютня, срываясь иногда на злые аккорды, словно бросая вызов всему живому. И в тон ей полетела к просыпающимся звездам песня:

Сумерки сдвинулись, тени растут,

И одиночества мука остра.

Давно потерялись огниво и трут…

Что ж, песня заменит тепло костра!

…И король словно бы сам присел у затухающего костерка в холодный ноябрьский вечер, протягивая к огню озябшие пальцы. Завывал, насмехаясь, ветер, а у него из сколько-нибудь теплой одежды — лишь драный серый плащ…

Жизнь, словно тоненький волосок —

Так, право же, недалеко до беды!

Но песня заменит хлеба кусок.

И песня заменит глоток воды.

…Страшно захотелось есть. Смертельно. И до рези в желудке — выпить. Только свою последнюю горбушку черствого каравая он отдал той маленькой голодной девочке в деревне. А вино допил еще в прошлый восьмидневок[7]…

Зной или стужа, снег или дождь,

Есть только одна среди тысяч стезей.

Навеки один по дороге идешь,

Ведь песня заменит верность друзей!

…А разве он имел друзей, этот бездомный бродяга, в чью шкуру против воли попал Денхольм?! Что он получал от жизни? Щелчки да затрещины. Брань, камни в спину. И глоток самого дешевого вина в награду за песни, достойные королей!

Укором немым не тревожь небеса,

Ходи по дорогам да рифмы лови…

«Любовь, — скажет песня, — творит чудеса!»

Но песня заменит пожар любви!

…И что он мог знать о любви, Всемогущие Боги! Безжалостный удар пьяного вельможи или случайный нож в трактирной драке изуродовали лицо, в прошлом, возможно, не лишенное приятности. Откуда быть детям?! Королю стало стыдно за глупые вопросы, задевшие самую больную струну…

Насмешки толпы и вопросы души

Терзают, словно мечей острия…

Но себя убеждаешь в безлюдной глуши,

Что песня заменит закон Бытия.

Живущему песней песня воздаст.

Всех в мире богаче бродячий певец!

Песня не бросит, она не предаст!

Ну а если предаст… Значит, миру — конец…

Певец замолчал, отложил в сторону лютню.

— Прости, Эй-Эй, — прошептал король. — Мы не хотели…

— Я не обижаюсь, — махнул рукой проводник. — Не вы первые, не вы последние. Спите, господин. Вот друг ваш — уснул на втором куплете. В отличие от вас он здраво смотрит на вещи.

— Прости, — повторил король и против воли опустил веки.

Перед глазами завертелись разноцветные круги, а в ушах продолжали накатывать, подобно волнам, отголоски горькой песни. Потом смолкла и она, оставаясь вне Царства Йоххи, улетая, теряя очертания и смысл…

Проснулся он уже за полночь, словно от укола непонятной тревоги.

Подскочил, огляделся.

Левое плечо жгло до нестерпимой боли. Король протянул руку почесать ожог и вскрикнул: горела, дрожа от возбуждения, Булавка Эксара! Вокруг полянки росли чьи-то неправильные тени, словно сгущалась Сама Темнота, скрежетали зубы, царапали невидимую преграду когти…

— Кто там?! — в испуге закричал он.

— Да прибились всякие разные…

Только теперь Денхольм заметил проводника.

Эйви-Эйви сидел у костра, меланхолично подкидывая сухие веточки. На коленях у него лежала книга в зеленом сафьяновом переплете.

— Они не пройдут? — еле слышным шепотом спросил король.

— Кто ж их пустит? — пожал плечами Эй-Эй. — Заклятие Огненного Круга держит крепко. С той стороны — дождевая вода пути не даст, с этой — тень дуба укроет. Спите, господин, ночь долгая, да день с недосыпу длиннее покажется.

— А ты? — Король заставил себя встать и прошелся по поляне, собирая опавшие сучья.

— Успею выспаться. Подежурю пока. — Проводник посильнее укутался в свой драный плащ, с радостным удовлетворением озирая растущую возле него кучу хвороста. — А вы ложитесь, господин. Двоим здесь делать нечего, а заклятие все равно не подправите.

Денхольм порылся в своей сумке: