Повелитель снов - Александр Прозоров

Последнюю страницу Андрей перевернул уже сильно за полдень, взвесил трактат, положил на место и выглянул в горницу, где царь задумчиво читал одну из челобитных.

— А отчего воевод выборными не сделал, государь? Ведь жаловаться на них станут. И на тебя обижаться, что плохого поставил.

— Опасаюсь смуту на Руси сим указом учинить. Не станут знатные бояре худородным подчиняться, коли рода при посылании на кормление не учитывать. Коли же избирать воевод начнут, то тут у худородных изрядно перевеса будет.

— Коли это сознательно, — развел руками Андрей, — то возражать бесполезно. А в остальном, я считаю, судебник правильный. Большую пользу принесет. Он уже действует?

— Нет, княже, торопиться не стану, — покачал головой Иоанн. — Перечитаю еще, подумаю. Иным людям дам почитать, их послушаю. Твои слова приведу, их возражения узнаю. Почто указ таким издавать, чтобы через год менять приходилось? Взвесить все до мелочей надобно, посоветоваться. Подпишу, коли сомнений не станет.

— И это тоже правильно, государь, — склонил голову Андрей. — Дай Бог тебе терпения. А я свою лепту, что мог, уже вложил.

— А правда ли, боярин, — не дал ему дозволения уйти правитель, — что перед визитом ко мне у тебя в светелке икона плакала?

— Больше не плачет, государь.

— Что крест нательный в покоях моих грелся?

— Больше не греется.

— А есть ли крест на тебе, князь Сакульский?

— Не веришь в честность мою, государь? Что же, смотри, царь-батюшка… — Зверев вытянул нательный крестик, поцеловал его, после чего осенил себя знамением, произнося ритуальную формулу: — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Видишь, Иоанн Васильевич, у меня крест на груди есть. Но есть он и на груди еще тысяч единоверцев моих, что ныне в тяжкой неволе томятся, в рабстве в казанском ханстве издыхают. И никакой надежды на спасение нет у них, ибо ты, государь мой православный, спасать их от тяжкой доли не желаешь. Не обнажаются для их спасения сабли, не поднимаются хоругви, не идут тяжкой поступью русские полки. Потому что ты, государь, не желаешь их спасения! Что тебе один мой крестик? Ты иди о тысячах позаботься!

— Ты обезумел, боярин?! — задохнулся гневом царственный мальчишка. — Ты с кем говоришь, раб? Запамятовал?!

— Раб? Один из тысяч! Отчего ты не спасаешь нас от басурманской неволи, государь? — Первые слова Андрей произнес из обиды, из обиды на то, что спасенный от порчи Иоанн подозревает в нем черного колдуна. А теперь просто не мог остановиться.

— Поумнее тебя бояре над тем размышляют! Посадим своего мурзу в Казани — вернет он русский полон.

— Ложь! Они дадут малую часть, для отвода глаз. А потом еще и новых награбят.

— Я заставлю мурзу остановить набеги!

— Ну и что? Придут османы, посадят своего урода, и начнет он тут же вопить, что русских гнать, убивать и резать надо. Не может быть дружбы наполовину, не может быть покоя на рубежах, где власть, что ни день, меняется. Коли нет дружбы прочной, значит, меч русский ее должен заменить. Сажаешь друга — пусть полки наши примет, пусть татей позволит ловить. А не хочет — значит и не друг вовсе. Так, пиявка, что на русской крови жиреет. Посылай войско на Казань, государь. Посылай, силой дружбу ненадежную укрепляй. Вот тогда ни набегов, ни рабства уже точно не станет.

— Ты обезумел, боярин! Знаешь, сколько крови тогда на земли наши прольется?

— То будет кровь людей ратных. Ныне же токмо невинная кровь проливается. Зачем Казань от гнева русского спасаешь, государь? Отдай ее нам! Лучше раз боль сильную перетерпеть, нежели сто лет мукой вечной страдать. Подними полки на Казань, подними!

— Душа моя страдает за каждую душу православную, — вскинул свой перст юный царь, — за каждого младенца невинного, за боярского сына убиенного. И не позволю я вам, душегубам, пожара порубежного бочками крови русской заливать. А теперь ступай прочь, боярин. Беги, пока воля моя ужо твоей крови не взалкала! Без тебя найду, как с бедой казанской управиться, без тебя! Прочь!!

В этот раз князь Сакульский послушался, быстро спустился вниз, вышел на улицу, зачерпнул пушистого, как пух, снега и приложил к лицу.

Да, в этот раз он палку изрядно перегнул. Юный царь в любви к казням пока замечен не был, но злить его столь рьяно все же не стоило. Зачем дергать тигра за усы?

Андрей отбросил подтаявший снег, зачерпнул еще.

Но почему Иоанн так упрямо не желает войны с Казанью? Ладно бояре — они прибыток с нынешнего положения имеют. Но ведь царь подарков от татар не получает! Куда чаще наоборот — своих ставленников одаривает. Тогда почему столь истово православный государь не желает применить силу для спасения единоверцев? Неужели верит, что закоренелых разбойников можно утихомирить уговорами и подачками? Поддался уговорам Думы, что обещает сделать все мирно и красиво, одной дипломатией? Или интеллигент, выросший на библиотечных философских трактатах и красивых романах, действительно не хочет большой войны? Большой войны и неизбежных многотысячных жертв…

— Скорее все вместе, — решил Андрей и зашагал к Боровицким воротам. — Ладно, нужно Пахома и князя Воротынского порасспросить подробнее да еще раз попытаться Иоанна уговорить. Только теперь вежливо, без криков.

Осуществить свою мысль он попытался ровно через неделю. Про его визиты в личные покои государя знали многие, и уж точно — вся стража. Поэтому дойти до заветной лестницы труда не составило, а там — он попросил рынду доложить государю о своем приходе. Боярин личной царской охраны ушел в покои и уже через минуту вернулся.

— Проходи, князь.

В светелке Зверев, смирив гордыню, опустился на колено:

— Прости меня, государь, за дерзость и грубость мою, за слова непотребные, охульные. Виноват. Не за себя сердце болит, за людей русских.

— С огнем играешь, боярин, с огнем… — поверх пюпитра опустил на вошедшего тяжелый черный взгляд юный царь, и в этот миг в глазах его ощутилась не мальчишеская наивность, а суровость истинного повелителя. — Сам не ведаешь, сколь близок к плахе ты был во время спора нашего. Однако же верность, преданность свою ты мне уж не раз доказал, а верных слуг у меня не так много, чтобы легко ими жертвовать. Опять же, слов охульных супротив меня ты не произносил, все татар казанских проклинал. И не на меня гнев обрушивал — за люд православный заступался. — Юноша вздохнул: — Дерзок ты, князь Сакульский, и труден в разговоре. Но чего еще ждать от боярина, что жизнь в битвах проводит, живота не щадя? Страха имать ты не привык. Посему не держу я на тебя гнева. Дерзость службой искупишь. Ступай.

— Служба моя в защите земли нашей и людей русских, Иоанн Васильевич. Но ведомо мне, что за последний век в Казани пятнадцать ханов сидели, кои сторонниками московскими себя называли. За дружбу свою с Москвы они подарков брали изрядно, ради дружбы страна наша с ними не воевала ни разу. Однако же набеги на порубежье наше при них никогда не прекращались. Что «московский» хан в Казани правил, что «османский» — люди муромские, нижегородские, переяславские разницы не замечали. Десятки, сотни тысяч православных русских душ в неволе сгинуло. За сто лет — считай, миллион, каждый десятый из народа твоего, государь. И никто за них не вступился ни разу. Я вот что тебе скажу, Иоанн Васильевич. Друг — это тот, на кого в трудную минуту положиться можно. Казанские же ханы — не друзья. Это те, что силы московской боятся, а потому кланяются. Но при этом все едино грабить продолжают исподтишка. А коли слабость в России почувствуют — так ведь первыми кинутся рвать нас на части! Хуже нет, чем состояние половинчатое. Вроде как и друг — а пользы никакой. И пакостит — а наказать неудобно. Уж лучше враг явный, с ним хоть знаешь, как поступать. Сейчас в Казани Сафа-Гирей сидит. Он сам себя врагом московским называет и тем кичится. Так воспользуйся такой возможностью, государь. Покончи с бедой нашей извечной раз и навсегда, пошли полки русские на Казань!