Испепеляющий ад - Аскольд Шейкин

Моллер открыл глаза, схватил его руку, прижал к губам. Шорохов вырвал руку, присел на топчане с ним рядом.

— Я не убивал. Вы мне верите? — проговорил Моллер. — Я вообще не могу убить.

— Я вам верю, — сказал Шорохов.

— Меня били. Я не могу встать. Это бесчеловечно.

— Что произошло? — спросил Шорохов.

— Я вернулся за шарфом. Вы помните?

— Помню. Я долго вас потом ждал.

— Парадная дверь оказалась не заперта. В дом я вошел, никого не беспокоя. В передней тоже не было ни души. У портьеры там я остановился, потому что господин Мануков и Михаил Михайлович очень громко разговаривали. В первый момент побоялся, что могу помешать им… Вы мне верите?

— Я всегда вам верил. Верю и сейчас.

— Потом понял, если эти господа узнают, что я слышал их разговор, я буду навеки впутан в ужасное дело.

— Они спорили? — спросил Шорохов.

— Напротив! "Мой друг… Мой милейший". Это меня сначало обмануло.

— Вы затаились.

— Что оставалось? Потом… Потом я боялся уйти, чтобы не услышали шума закрываемой двери. На моем месте любой поступил бы не иначе.

Шорохов достал из портфеля блокнот, карандаш, спросил:

— Вы можете писать?

Моллер дернулся на своем ложе:

— Как! Тогда получится, что я подслушивал.

— Это ваш единственный шанс, — сказал Шорохов. — Уже состоялся военно-полевой суд.

— Но меня еще не допрашивали!

— И не будут. Законы военного времени.

— Господина Манукова я не убивал.

— Спасти вас может вмешательство только очень влиятельных лиц. Но с чем я к ним приду? Говорите: «Тайна». В чем она? Собственноручная запись. Другого пути я не вижу. И, бога ради, скорей. Вы говорили, что вы музыкант, хорошо запоминаете все, что слышали.

— Да-да, — согласился Моллер. — Это я могу. Но у меня что-то с ногами. Я не могу сидеть. В то же время ужасная боль.

— Пишите лежа.

Топчан был низенький. Если положить блокнот на пол, писать Моллеру будет удобно. Но лежал-то он на спине. И надо еще переместить его так, чтобы ему было можно водить карандашом по бумаге.

Шорохов обернулся в сторону моллеровского сокамерника. Тот по-прежнему стоял у окна.

— Помогите перевернуть, — попросил Шорохов.

— Чего-о? — нараспев произнес сокамерник. — Грузчик я, что ли? Нашли кого!

Пришлось обходиться без его помощи. Для Моллера это было мучительно. Беспамятство — вот чего всего больше боялся Шорохов. Пока потом добьешься врача, пока он что-нибудь сделает, уйдут все те минуты, которые еще у них с Моллером есть.

Наконец, с этой задачей удалось справиться. Моллер спросил:

— На чье имя я должен писать?

— Думаю, всего лучше на имя тех, от кого вы мне при первой встрече передали послание.

Они были тут не одни. Более определенно Шорохов решил не выражаться.

— И вы это им непременно передадите?

Шорохов не мог обманывать:

— Вы пишите. Не теряйте времени. Кому именно передать — вопрос второй. То, что вы укажете в заголовке — тоже неважно.

Моллер заплакал. Шорохов обнаружил это по его вздрагивающим плечам, а потом и по каплям слез на странице лежавшего на полу блокнота. В глазах Шорохова тоже зарябило от слез. Ломающимся голосом, будто ему зажали горло, он проговорил:

— Генрих Иоганнович! Промолчать в таком случае и убить — это рядом. И что нам с вами делать потом?

Ничего не ответив и все еще плача, Моллер начал быстро писать. Одна за другой заполнялись страницы блокнота.

Сокамерник подошел к Шорохову, кивком головы указал на Моллера:

— Этот фраер никого не может убить.

Шорохов ответил неприязненно:

— Он и не убивал.

Сокамерник рассмеялся:

— Музыкант!.. Иной раз такое услышишь!

— Вы-то не музыкант?

— Почему же? — то ли удивился, то ли обиделся сокамерник. — По фене я ботаю.

Он отошел к окну. "Вор, — думал Шорохов, глядя ему в спину. — Замели. Теперь мечется".

Медлительно тянулось время. Шорохову казалось: вот — вот, войдут, помешают, скорее, скорее надо.

— Больше я не могу, — наконец сказал Моллер.

— Подпишите, поставьте число.

— Это я сделал, — ответил Моллер.

— И не отчаиваетесь.

— Да, да, — согласился Моллер. — Со мной поступают совершенно не по закону.

— Генрих Иоганнович, — сказал Шорохов. — Я вмешаю в это, вы знаете кого. Но если потребуется искать какой-то иной выход, кто бы еще мог вам помочь? Закордонный? Семиглобов?

Моллер не ответил.

— Здесь одни только суки, — не оборачиваясь отозвался от окна сокамерник.

Он слушал их разговор! Шорохов понизил голос:

— Но в любом случае тогда вам придется покинуть Екатеринодар. Куда?

— Уеду в свой старый полк.

— Где он? И это вас не спасет.

— Помогите мне попасть к брату. У него очень большие связи.

— Как я его отыщу?

— В Новороссийске. Служит на таможне.

— В Новороссийске, — со вздохом ответил Шорохов. — Туда перешла ставка. Попадете из огня в полымя.

— Др, может ты и меня отсюда вытащишь? — сказал сокамерник, подойдя и нагло уставившись на Шорохова. — Учти, любая услуга мне оплачивается здорово. Я — Бармаш. Ты про Новороссийск сказал. В любой хазе там на меня сошлешься, как бог будешь принят. Раскусил. Ты и твой этот жавер. И не волынь. Мне тоже стенка назначена. Сочтемся. За одного двоих даю. Идет?

* * *

Полковник Шильников, по внешности и манерам тоже старый тюремный служака, все понял сразу. Сказал, что стоить это будет семьдесят тысяч рублей деньгами южно-русского правительства. Шорохов, как положено солидному человеку, сделал вид, что колеблется. Полковник пояснил:

— У меня под ногами сейчас тоже склизко. Случай не простой.

Когда Шорохов отдал деньги, добавил:

— Давайте за второго столько же. Пусть катятся оба.

Шорохов вспомнил, как Бармаш сказал ему: "Грузчик я, что ли?" — сурово подумал: "Пусть получит свое" — и не ответил.

— Как знаете, — продолжал полковник. — Но деньги теперь разве деньги?

— Все так, — согласился Шорохов. — Мало ли кто и за что еще у вас тут сидит?

Промелькнула, впрочем, у него и такая мысль: "Не слишком ли много понял этот вор из их с Моллером разговора? И, вообще, не «подсадка» ли? Очень возможно".