День поминовения - Сейс Нотебоом

Здесь у всех, кроме самых молодых, где-то в жизни была зияющая дыра, будь то тайный донос, или выстрел у стены, или просто-напросто, как у большинства, фотография в ящике: в голубом галстуке немецких пионеров или в гэдээровской военной форме, а рядом товарищи, Фрида или Армгард, которым теперь тоже заметно прибавилось годочков. Что они сейчас чувствуют? Артур всегда удивлялся, как мало об этом задумываются его друзья из западной части города. Все их душевные силы ушли на то, чтобы осознать и пережить свое собственное прошлое, теперь уже, впрочем, достаточно далекое, самоощущение восточной части города не задевало их, у них в головах не было для этого свободных байтов.

Карл-Маркс-аллея, Франкфуртер-аллея, в окнах домов-коробок, особенно мрачных при нынешней погоде, Артур видел людей: женщин в платьях в цветочек, мужчин с замедленными движениями, свойственными людям, не имеющим работы. Фридрихефельде, Артур уже издалека увидел высокие деревья, растущие в зоопарке. Он купил билет, который теперь стоил в десять раз дороже, чем раньше, и пошел по длинной аллее, точно зная, что его здесь ждет. И раньше здесь точно так же разгуливали отцы семейств с детьми, Артур помнил свои тогдашние фантазии, когда он пытался себе представить, кто эти мужчины в повседневной жизни: поэты, подрывающие устои коммунистического общества, офицеры в увольнении, отстраненные от работы учителя, партийные деятели… Как всегда, по внешнему виду этих мужчин невозможно было ничего определить. Они-то, конечно, могли определить по его одежде, что он из западного мира, или, Бог его знает, подумать, что он номенклатурщик и может свободно ездить за границу, но никто не обращал на него внимания, у них были более важные дела, они поднимали своих детей повыше, чтобы увидеть белого медведя на той стороне водоема с зелено-коричневой водой, и, пока дети рассматривали животных, он рассматривал детей. Что происходит в их головенках? Ребенок, без конца разглядывающий зеленую змею. Артур видел, как малыш скользит взглядом по петлям свившегося в клубок змеиного тела в освещенном террариуме, пытаясь отыскать среди толстых изгибов голову, которая оказывается до смешного малюсенькой, с закрытыми глазками. Потом, бессознательно имитируя увиденное, дитя и сам каменеет и отказывается идти за отцом, потому что для него невыносимо, что живое существо ведет себя как мертвая материя, и он хочет дождаться конца этого застывшего маскарада.

Томас особенно полюбил сов после того, как познакомился с ними в амстердамском зоопарке. Однажды он увидел, как большая сова повернула на сто восемьдесят градусов голову — круглые глаза цвета охры с опасными черными зрачками, — оторвав взгляд от столь же неподвижно глядящих на нее глаз малыша. Что известно взрослому о ребенке, для какого будущего берег Томас в своей памяти тот совиный взгляд? Не думать, не думать об этом. С тех пор мальчик всегда просился к совам («К сове! К сове!»), но никогда не говорил почему; похоже было, что он старался как можно лучше изучить и запомнить этих птиц. Здесь, в Берлине, сов сослали в дальний угол зоопарка, где они сидели в клетках напротив мрачного монумента в память о находившемся неподалеку, в зеленом массиве Вульхайде, «лагере фашистской тайной полиции (гестапо)… где содержались военнопленные из шестнадцати стран, которых заставляли работать на военную промышленность, истязали и уничтожали».

В клетках сидели туркменские совы, с большими головами, нежными светло-коричневыми перьями и глазами, глядящими сквозь тебя, по ним никак было не понять, смотрят они на тебя или нет, так что ты тут словно и не стоял. Может быть, именно это и восхищало Томаса. Артуру вдруг захотелось увидеть, как они летают, он представил себе звук их полета, тяжелое и зловещее уханье. Сейчас в Туркменистане уже вечер; в лесу, на горном склоне, полутьма, раздается шум крыльев, тяжелое совиное тело поднимается в воздух, затем слышен резкий крик жертвы.

Похоже, что животные знают намного больше, чем люди, но только не хотят ничего рассказывать. Пантера избегает твоего взгляда, лев смотрит куда-то рядом с тобой, но не на тебя, змея вообще никуда не смотрит, верблюд глядит поверх твоей макушки, слона интересует лишь запретный арахис у кончика хобота — все животные отрицают твое существование, возможно, в отместку за что-то, но скорее вследствие такого горячего сочувствия, что встреча зрачков была бы невыносима. Однако именно здесь-то и таится главная притягательная сила животных: все эти жизни, прячущиеся под колючками, панцирями, рогами, чешуйками, этот орущий тукан и слившееся по цвету с песком насекомое, — они связаны с тобой более тесно, чем все остальное, что есть на белом свете, хотя бы потому, что подчиняются тем же законам, что и ты, — не важно, живут ли они короче или, наоборот, намного дольше тебя.

Словно в подтверждение его мыслей где-то вдали высокими и проникающими в самую душу голосами завыли гиены, время от времени прерывая себя хриплым насмешливым кашлем, а затем снова поднимая вой, напоминавший звук сирены, но такой, которая сама решала, в какие моменты следует перестать выть и начать лаять. На этот раз он не позволил сиренам заманить себя. В воздухе уже ощущались первые признаки ночи, пора было домой. Пока он ходил по зоопарку, ему удалось стряхнуть с себя людей и их голоса, какими бы дорогими они ему порой ни были, и, доехав на метро до своей станции, он нашел в себе силы купить продуктов, чтобы приготовить ужин.

«Охота уединиться, — так называл это состояние Виктор. — Очень к лицу холостому мужчине в большом городе. Оказаться наедине со своими десятью пальцами, своими ушами, глазами, мурлыкать себе под нос у себя в четырех стенах, когда вокруг миллионы невидимых людей, уединение в мегаполисе, вершина наслаждения!»

Но получилось иначе. Поднявшись по лестнице к своей квартире, он обнаружил, что на верхней ступеньке в темноте сидит женщина: Элик Оранье. Он повернул ключ в замке, и она встала. Ни один из них не произнес ни слова. На ней было темно-синее шерстяное пальто, он отметил это про себя чисто автоматически. Она прошла прямо к окну, словно уже бывала здесь раньше, взглянула на дерево, потом села на квадратную табуретку, на которой он сидел, разговаривая по телефону. Она не сняла пальто, а он убрал свою куртку в шкаф и поставил чайник, чтобы заварить кофе. Я не знаком с этой женщиной, которая сидит у меня в комнате. Она не снимает пальто, и лицо у нее замкнуто. После вчерашнего дня, вращающейся двери, белого пятна за оконным стеклом, ее неожиданного отъезда, как это понимать?

До сих пор она не позволяла себе думать о нем. Он сказал ей слишком многое, и она не впустила его в свои мысли. Может быть, дело было не в его словах, а в этом ручье, этом поле, этих картинах, которые он воскресил, картинах того, что уже безвозвратно ушло. Он мог их воскресить снова, но потом все это в любом случае уйдет. Станет исчезнувшей историей, которую потом другие будут восстанавливать. С этой мыслью она и отправилась домой, долгая поездка в автобусе, за окнами спящий город. Какой-то пьяный упал на нее, она влепила ему затрещину, после чего он к ней больше не приставал и сел, тихонько ругаясь, в самом конце автобуса. Больше пассажиров не было. Она знала, что шофер наблюдал за происходящим в зеркальце, но даже не пошевельнулся.

Выходит, я не вижу того, что вижу, размышляла она, проезжая по пустынным кварталам. Тогда как же можно что-то увидеть с расстояния в тысячу лет?