Избранное - Леонид Караханович Гурунц

листок, приклеенный к стенке дома тестом.

Листок висел высоко, буквы сливались, и я сорвался на первом же слове.

Кто-то притащил большой камень, прислонил к стене. Меня подняли, взгромоздили на него, а кузнец Кара Герасим поддерживал под мышки.

— «Братья крестьяне! Настал час…» — прочел я и почувствовал, как что-то тяжелое давит горло.

Я хотел откашляться, но и кашель застрял в горле. Меня словно душили. И как ни старался, ни единого звука из себя я не мог выдавить. А навернувшиеся на глаза непрошеные слезы закрыли от меня все буквы на листке.

Завоевать наши сердца было так просто — ведь жизнь нас совсем не баловала, никогда мы не слышали таких слов.

— Ну что там? — послышались позади обеспокоенные голоса.

Я вырвался из рук кузнеца и отбежал в сторону.

На мое место поставили Васака.

— «Братья крестьяне! — раздался в наступившей тишине звонкий голос Васака. — Настал час, когда мы окончательно должны сбросить с себя вековое иго помещиков-землевладельцев, ханов, беков, богачей…»

— Вот чешет так чешет! Как священник! Не даром, значит, родительский хлеб ест.

— Да тише! Дайте послушать!

— «От имени рабоче-крестьянского правительства, — все уверенней звучал голос Васака, заглушая все другие звуки, — я приветствую ваше пробуждение и вашу борьбу. Земля должна принадлежать народу…»

Дальше уже ничего нельзя было разобрать. Люди обнимались друг с другом, как и тогда, когда пришло известие о свержении царя.

— Вот это власть! Такая не подведет! — раздались голоса.

На шум вышел из ворот Вартазар, без пиджака и шапки, в широченных брюках, поддерживаемых на толстом животе двойными подтяжками.

— Что за веселье в такую рань? — спросил он, стараясь казаться спокойным.

— А мы тут прикидываем, выдержит ли твоя спина все удары, которые мы думаем вернуть сполна, — храбро заметил плетельщик сит уста Сако, подмигнув кому-то.

Поднялся смех, Вартазар, покусывая ус, поспешно удалился.

— Кто подписал эту бумагу, ты запомнил? — спросил я Васака, когда мы возвращались домой.

— А как же! Меня же не Арсеном зовут, я ведь не расплакался. Пусть Хорен плачет, и Цолак в паре с ним. А нам такие слова по душе.

— Это от радости, — попытался я замять неприятный разговор. — А ты уж рад стараться! Небось и другим расскажешь.

— Не знаю, как другим, — хитро сощурился Васак, — а Асмик обещаю рассказать, уж будь спокоен!

Аво шел за нами, задрав голову к небу, делая вид, что его в эту минуту больше всего занимает одинокое облачко, охваченное по краям, словно пожаром, багряным отсветом зари.

— Ну давай, Ксак, без дураков, — предложил я, не желая ссориться в такой день. — Если запомнил, скажи, кто написал эту листовку?

— Разве такое можно забыть?

Аво перестал наблюдать за облаком, которое уже горело, как камыш летом.

— Чрезвычайный комиссар по Кавказу Степан Шаумян.

Я хотел спросить, что это за «чрезвычайный комиссар» и кто такой Степан Шаумян, но, случайно взглянув на Васака, прикусил язык.

Чертенок! На его лице сияла такая горделивая улыбка превосходства, вызванная, очевидно, интересом к его персоне, что нельзя было заговорить с ним, не рискуя пожертвовать остатками самолюбия. Аво, вероятно, из тех же соображений не проронил ни слова.

— Хабарда! [53] — раздалось позади, и мы кинулись по сторонам.

На своем сером иноходце вихрем пронесся Вартазар.

— В Шушу за стражниками, наверно, скачет, — сказал Аво.

— Пусть скачет! — раздалось позади. — Только, сдается мне, напрасно беспокоит он своего иноходца. Стражники перевелись и там.

Мы оглянулись. Позади стоял Арам и улыбался.

— Откуда это тебе известно? — словно по команде, набросились мы на Мудрого. — Во сне приснилось?

— Почему во сне? Как-нибудь с каменщиком Саркисом под одной крышей живем.

И хотя довод был веский, все же мы смерили его с ног до головы недоверчивым взглядом. Аво, крутнув головой, сказал:

— Ври больше!

Арам был прав: стражников не оказалось ни в казенном доме, что стоял за три селения от нас, ни в Шуше.

Вартазар вернулся под вечер. Толпа возле его дома все росла.

Большая отсыревшая бумага красовалась на прежнем месте. На ней стояла подпись: «Степан Шаумян».

Вартазар вел под уздцы иноходца, покрытого белой пеной.

— Ишь как загнал бедняжку!

— Догарцевалась, собака!

— За причастием ездил. Думает, на том свете наш священник не сойдет за настоящего.

В толпе раздался смех.

— Ну как, Вартазар, стражники не хотят больше прокатиться к нам? — с притворным участием спросил обычно молчаливый плетельщик сит Сако, смело преградив ему путь.

Вартазар легонько отстранил его, прошел к стене, где висела листовка.

— Граждане товарищи, — повернулся он лицом к толпе, — давайте разойдемся по-хорошему. Как обчество решит, так и будет. Разве я против обчества?

В толпе посмеялись:

— Не хватает пчелы. Залетела бы на мед. И где он занял этот сладенький, медовый язык? Уж больно чувствительный стал.

— Где бы ни занял, ворону не перекрасишь в белое.

Вартазар стоял перед толпой. Он что-то еще говорил, поучал кого-то, но его никто не слушал. Он был такой обыкновенный, совсем нестрашный.

Кто-то из толпы подошел совсем близко к Вартазару и бросил ему в лицо:

— Иди! Иди! Чтобы твоя рожа черту понравилась!

— Зачем так жестоко? — снова посмеялись в толпе. — Лучше определить его в церковный хор. Посмотри, как он запел. Какой прорезался у него голосок!

Вартазар стоял весь как бы слепленный из воска, мягкий, хорошо обкатанный, невозмутимо добродушный, светясь улыбкой, и, казалось, все эти слова не касались его.

Кто-то положил мне руку на плечо. То был Мудрый. Подмигнув в сторону Вартазара, он спросил:

— Ну, чья взяла?

Я молча пожал ему руку.

— То-то, — присвистнул он горделиво.

Вечером пришел к нам Боюк-киши.

— Слышали новость? — крикнул он с порога. — Абдулла-бек, оказывается, больше ждал Советскую власть, чем мы. В честь Бакинской коммуны зарезал двух баранов и устроил для всех большое угощение.

— Наш тоже, — ответил дед, и оба, схватившись за бока, долго хохотали.

*

Весь день в Нгере люди собирались толпами. Чего только мы не узнали в этот день! В Баку новая власть, такая, как во всей России. Обо всем этом рассказывал жестянщик Авак, муж Мариам-баджи, тот жестянщик Авак, которого угнали в Сибирь вместе с отцом. Он-то и привез из Баку этой ночью бумагу о земле, подписанную Шаумяном.

Повезло нашей Арфик. Отец жив! Домой вернулся. Что стало с этой вездесущей болтушкой!

Снова весело заработали ее челюсти, гоняя во рту кусочек серы. И все знали: липучку привез ей отец. Но только ли липучку привез жестянщик Авак?

Взрослые подолгу засиживались у него. О чем вот только они говорили? Теперь я не маленький, не приложишься ухом к двери. А