В Париж на выходные - Сергей Васильевич Костин

Так-то оно так, но жизнь уже отвесила мне достаточно подзатыльников, чтобы я научился отличать правду от ее подобия. Таких случайностей не бывает!

Мне надо было поскорее закончить завтрак и убираться по своим делам. Это ведь и в самом деле был мой последний свободный день в свободном мире. Мне надо было сегодня: а) рассчитаться с Метеком — это точно до приезда Джессики и Бобби; б) повидаться — не знаю еще пока, как это увязать с их предстоящим приездом — с гонцом из Москвы, чтобы отдать контейнер и выработать наименее болезненную процедуру моего вывода в Россию; в) забрать семью, арендовать машину и, не мешкая, уехать из Франции в Бельгию. При этом, сколько времени займет операция с Метеком, предсказать было трудно, Джессика с мальцом могли прилететь в любой момент, а у эмиссара из Конторы мог для меня быть заготовлен такой аргумент, что во внешний мир я вообще больше не выйду.

А я сидел здесь, за мраморным столиком в холле гостиницы «Де Бюси», и, непринужденно болтая, разглядывал женщину, явно посланную на мою погибель.

Но зрелище того стоило. Если сохранять в памяти последнюю картинку из моей теперь уже почти что прошлой жизни — я не говорю сейчас о семье, я надеюсь, что наши связи всё же не оборвутся навсегда в одночасье, — пусть картинка будет эта!

Лиз, как и вчера, была в летнем платье, только другом. Не в джинсах с топиком, не в блузке и юбке, не в том, что сейчас часто называют «платье» — в таком узком куске ткани, плотно обтягивающем тело от груди до… Как бы это сказать? Ни в одном из известных мне языков нет нормального — не вульгарного и не медицинского — приличного слова для этой части женского тела. Скажем, до начала ног. Так вот, когда я говорю платье, я имею в виду платье. Очень открытое — две лямочки от начала груди обхватывают плечи, спина открыта, подол короткий, до середины бедра, когда она сидит, как сейчас, расцветка тоже летняя: классические синие и бежевые цветочки на белом фоне — но всё же платье!

Из того, что это платье не скрывало, я видел грациозную нежную шею, покатые плечи, трогательные ключицы и тонкие, как и полагается женщине, но ловкие и, наверное, достаточно сильные руки. На всем этом лежал плотный ровный слой загара, хотя время летних отпусков только начиналось. Причем на шее не было светлого следа от лямки купальника. Все эти признаки говорили о приятном достатке, когда всегда есть возможность поехать в страну, где лето круглый год, загорать в местах, скрытых от посторонних глаз, ну, на худой конец, регулярно посещать солярий.

Да! Я уронил салфетку — случайно! — и когда поднимал ее, сфотографировал мысленно и ноги Лиз, заброшенные, как и вчера, одна на другую. Лучше бы я этого не видел. Длинные, плотные бедра, загорелые настолько, что проступил тончайший белый пушок, круглое колено, безупречно гладкие икры и тонкие лодыжки. Знаете, почему Гомер неизменно отмечал тонкие лодыжки в женщинах, которых он считал красивыми? Это не так часто встречается, особенно в Греции! Но меня, конечно, из того, что я увидел под столом, больше взволновали не лодыжки.

Теперь приступаем к главному — лицо! Лиз напоминала мне… Кого же? А, знаю! Ванессу Редгрейв в тот период, когда она была неотразима, к примеру, в «Блоу-ап». Классический тип красоты: прямой нос, прямой взгляд, прямые, до плеч, волосы натуральной блондинки, что-то холодное, неземное и одновременно притягивающее. Только у Лиз лицо было очень живое: она улыбалась, строила гримасы, морщила нос, щурила глаза, не задумываясь о том, что в эти моменты ее атласная, ухоженная, без намека на косметику кожа собирается в пучки морщинок — впрочем, пока еще лишь на время. Ей было, наверное, чуть за тридцать: тридцать два — тридцать три…

И губы она не красила, в них и без того угадывалось напористое биение молодой жизни. И на ногтях — я уже упоминал об этом — не было даже прозрачного лака. Весь ее облик, казалось, говорил: «Во мне нет ничего искусственного! Такая, как есть!» И говорила она так же — вроде бы совершенно не заботясь о том, как ее слова, с радостным возбуждением срывающиеся с губ, могут быть восприняты и оценены.

За это время, поскольку белыми в нашей партии играла Лиз, я успел рассказать ей о том, чем я занимаюсь и зачем приехал в Париж. Мне, надеюсь, не надо уточнять, какую именно версию я представил? Естественно, художественно-гастрономический тур по средневековым аббатствам Франции. Поэтому, задавая вопрос, чем живет она, я не надеялся на более правдивый ответ. Так, тест на воображение.

— Я занимаюсь вещами абсолютно бесполезными, но что еще приносит радость? Я преподаю скандинавскую литературу, — сказала Лиз, поднося к губам чашку со своим бесцветным зеленым чаем.

Грамотно? Грамотно! Сколько человек из ваших знакомых способны проверить знания в этой области? Я рискнул. Я ведь не только мотаюсь по всему миру в поисках приключений.

— Как ни странно, — поделился я, — мне у Ибсена больше нравится не то, что до сих пор ставят все, кому не лень, типа «Кукольного дома» или «Гедды Габлер». Я с удовольствием читаю его забытые пафосные пьесы — про то, как жить разумно. «Враг народа»!

— «Дикая утка»! — охотно подхватила Лиз. — «Строитель Сольнес»!! «Брандт»!!! Совершенно согласна! Глупо считать, что Ибсена интересовал только конфликт сильной, свободной личности с косным окружением. Конечно же, его в первую очередь волновало столкновение определенных принципов — я согласна с вами, совершенно разумных — с общественными устоями, которые всякую свободу подавляют. Но, кстати, в этом отношении и Нора несет те же самые идеи!

Да, готовили ее основательно. Или она сама принимает всерьез свою работу — я, натурально, имею в виду не преподавание литературы. Мы поболтали еще об «изумительно современной» «Фрёкен Юлии» в постановке Бергмана (я по чистой случайности видел этот спектакль по Стриндбергу, по-моему, в Германии), а также о Кнуте Гамсуне и тревожащем обаянии нацистского эзотеризма. Лиз несомненно знала обо всем этом намного больше меня, но, думаю, ее не срезал бы и литературовед.

Так кто же ее подослал? Точно не какие-нибудь ливийцы! Такой класс предполагает разведывательную культуру с вековыми традициями и полную открытость внешнему миру. Точно не наши! Есть же законы эргономики: я у них под рукой и, чтобы начать манипулировать мною, достаточно звонка какого-нибудь Николая. Кто тогда? Восточных немцев уже больше не существует…

Я вдруг понял, как правильно поставить вопрос в связи с появлением Лиз! Где же я засветился?

Ответ казался очевидным. Моя вчерашняя выписка из отеля «Клюни» была сродни выходу героя вестерна из салуна, в котором пили все его враги. Но французы, если предположить, что они меня как-то выследили, с таким же успехом могли меня просто задержать на улице, отвезти в участок или на конспиративную квартиру и там уже приступить к разговору — не знаю, чего бы они захотели.

Тогда кто же?

На секунду у меня в голове даже пронеслась мысль, не связано ли это как-нибудь с Метеком? Я ведь не знаю, на кого он работает! Но Метек вряд ли догадывается о моем присутствии в Париже. Иначе он бы задался вопросом, что я делаю в гостинице напротив. И тогда во Франции его уже давно бы не было.