Зеркала прошедшего времени - Марта Меренберг

– Александр Сергеевич, миленький! – вторила ей Софи Карамзина, желчная старая дева, у которой, впрочем, собирались все интеллектуалы Петербурга. – У гениального человека должны быть умные враги! А тот, кто это написал, – просто пошлый негодяй, и мне искренне жаль, дорогой вы мой, что все так…

– Да мне все равно, – с холодной досадой оборвал ее Пушкин, сделав брезгливую гримасу. – Если мне сзади плюнут на платье, то это дело моего камердинера – вычистить его, а не мое… Да и не стану я в этом merde ковыряться, пардон, – потом вовек не отмоешься…

Хромоножке стало скучно слушать этот бред, и он, отозвав в сторону Жана, беседовавшего с Аркадием Россетом, с кривой ухмылкой предложил ему «позабавиться».

Вскоре друзья, одевшись, уехали по направлению к Зимнему дворцу и, остановив экипаж у Эрмитажа на Дворцовой площади как раз напротив окон «розового будуара», стали ждать. Примерно через час из Зимнего выпорхнула мадам Пушкина, запыхавшаяся и растерянная, и поспешно уехала, напоследок помахав рукой кому-то, кто провожал ее прощальным взглядом из окна будуара, стоя в густой тени тяжелой портьеры. Но вот он подошел ближе, держа в руках свечу, и потрясенный Жан издалека узнал высокую, статную фигуру государя Николая…

Дантес, выйдя на Дворцовую набережную вместе с Трубецким и Строгановым, поднял воротник шинели, стараясь не дрожать от холода под ледяной метелью. Утром ему принесли записку от Луи, и он уже подробно знал об анонимном дипломе и предстоящей дуэли. Записка была написана неровным, дрожащим почерком, как будто перо, не желая слушаться пальцев Геккерна, с тяжелым скрежетом металось по бумаге, едва не разрывая ее, и брызгало во все стороны чернилами, как ядрами из орудийного ствола.

Он изо всех сил старался сосредоточиться на оживленной беседе двух своих друзей, но мысли о мерзкой анонимке, которая может стоить ему жизни, ни на миг не оставляли его.

Надо пойти к Бенкендорфу и все рассказать ему… думал он, рассеянно глядя на серые гребешки волн. Он не допустит этого бессмысленного убийства… Я ни за что не буду стрелять в Пушкина – но он-то вполне может убить меня… Я не хочу умирать из-за чьей-то подлости…

– Жорж, да что с тобой сегодня? – допытывался Саша Строганов, смешно подпрыгивая на набережной в тщетной попытке согреться, отчего становился удивительно похожим на своего любимого рыжего коня. Веснушки побледнели и будто бы осыпались с его бледного лица, но яркие темно-зеленые глаза, всегда сияющие дружеской улыбкой, выражали сейчас озабоченность и тревогу.

– Гов-в-ворил я т-тебе вчера, mon ami, приходи пораньше, а то н-ничего не достанется! – хохотал, заметно заикаясь, усатый увалень и балагур Сашка Трубецкой. – Рыжик, друг мой, ты думаешь, он чего с-страдает? Он п-пришел вчера, к-когда мы уже все в-выпили, и г-говорит…

– Слушай, Трубецкой, я, по-моему, влип в историю… Прямо-таки вляпался, – нехотя признался Жорж, искоса взглянув на хихикающего по любому поводу Сашку, полную противоположность серьезному Строганову-младшему. – Меня Пушкин на дуэль вызвал…

Оба гвардейца разом повернулись к нему и застыли в ужасе, не веря своим ушам.

– Жорж… так ты все-таки д-добрался до его жены? – тихо спросил Трубецкой, вмиг посерьезнев. – Это не ты написал ему анонимное п-пись-мо, над которым ржал весь П-петербург? С ним, г-говорят, шутки плохи… То есть он их в-вообше не п-п-понимает, когда речь заходит о его ненаглядной Натали… П-палку с собой носит – видал, да? Тяжеленькая т-тросточка – чтоб рука не дрогнула… Черт… ну что ты молчишь? – крикнул он Дантесу. – Что теперь делать? Если т-ты его не убьешь – то он тебя наверняка, ты понял? Ой, мама…

– Я не спал с его женой… Хотя очень хотелось, правда… И писем никаких не писал – неужели вы думаете, что я дам кому-то опозорить имя Натали? И я не собираюсь в Пушкина стрелять, даже если он убьет меня – он же ваш знаменитый поэт…

Сашка, закрыв лицо руками, казалось, готов был разрыдаться на плече у Жоржа. Строганов внимательно вслушивался в разговор, хмуря тонкие брови и покусывая нижнюю губу. Внезапно какая-то мысль полыхнула в его изумрудных глазах, и он спросил:

– А где этот анонимный диплом, Жорж? У тебя? Можно на него взглянуть?

– Дома у меня лежит… Поедем сейчас ко мне? Я покажу. Подумаем, кто это мог сделать… Заодно и пообедаем, и согреемся…

Взяв на Невском экипаж, друзья уселись, плотнее прижавшись друг к другу, и покатили в голландское посольство.

Петр Долгоруков, проводив уехавшего к Лавалям Жана, остался один и занялся составлением генеалогии для графа Арсеньева, который намеревался показать ее своим родственникам в Париже. За «безупречно составленную» родословную господин Арсеньев платил Хромоножке большие деньги, и Пьер нехотя согласился, как всегда, для виду поломавшись и набивая себе цену.

В кабинете сухо потрескивал камин и было даже жарко, а стекла дрожали от порывистого ветра с Невы, и Пьер чуть поежился, представив, как там холодно и неуютно на улице. Звонка в дверь он не расслышал за очередным порывом ветра, но, услышав слова камердинера, вскочил как ошпаренный, выронив перо.

– К вам барон Дантес-Геккерн, Петр Владимирович. Просить?

– Нет! – Хромоножка до боли стиснул руки, прижав их к груди.

Его бил озноб, зубы отбивали чечетку, на лбу выступили капельки пота, и он с трудом соображал, что происходит вокруг. Его сознание заволокло пульсирующим красным туманом, дышать стало тяжело, и он рванул на себе воротник рубашки, а в жилах тяжелым колоколом, сводя его с ума, билось одно лишь слово – Дан-тес… Дан-тес…

– То есть да, да. Проси… – сказал он, пытаясь овладеть собой. – Проводи его в кабинет, я пойду переоденусь…

Руки не слушались Пьера, когда он, надев белоснежную сорочку, пытался застегнуть на ней пуговицы. В конце концов он прекратил эти бесполезные попытки и оставил расстегнутыми несколько верхних пуговиц, заметив, что от невыносимого нервного напряжения у него на груди и шее выступили красные пятна. Надев поверх сорочки красивый шелковый жилет и щегольски, насколько позволяли вспотевшие дрожащие пальцы, повязав шейный платок, он быстро взглянул на себя в зеркало и, зачесав назад со лба длинные темно-русые пряди, постарался придать своему лицу то высокомерно-отстраненное, холодное выражение, с которым он обычно появлялся в свете.

– О, поручик – какая честь! – рассмеялся он, картинно застыв в дверном проеме. Его протянутая для пожатия рука осталась висеть в воздухе, и он содрогнулся, увидев глаза Дантеса, когда тот повернулся к нему лицом.

Светловолосый chevalierguardeбыл сейчас похож на мраморную статую из Летнего сада. Его лицо было белее мела, синие глаза казались стальными и метали яростные искры, а руки сами собой сжимались в кулаки, явно не предвещая мирной беседы.

Но никто во всем мире и никогда не казался Пьеру таким красивым, как этот белокурый юноша, чуть постарше его, в красном гвардейском мундире.