«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Этой же осенью я познакомился с Отто Юльевичем Шмидтом. Свою математическую подготовку он получил в Киеве; там же был приват-доцентом. Между февралем и октябрем 1917 года он занимал крупный пост в Министерстве продовольствия и в течение нескольких месяцев после октябрьского переворота был противником советской власти; потом стал… коммунистом и членом коллегии Наркомпрода. Со стороны все это выглядело нехорошо, и отзывы о нем были плохие.

Я не помню, по какому поводу мне нужно было повидаться со Шмидтом. В обширном кабинете в здании новых Торговых рядов я увидел весьма бородатого человека со слегка немецким акцентом, очень культурного, очень умного и очень любезного. После нескольких минут разговора все мои предубеждения рассеялись, и я сразу увидел, что его обращение в коммунизм вполне искреннее и в случае необходимости у него хватит силы воли, чтобы активно защищать свои убеждения. Он очень интересовался московской математической жизнью и московскими математиками, и я сейчас же внутренне решил сделать все, от меня зависящее, чтобы подготовить почву для сближения. Это мне удалось: Шмидт очень понравился Димитрию Федоровичу тем, что с достоинством отстаивал коммунистическую политику в разговоре, отнюдь не стараясь понравиться собеседнику. Шмидт понравился и Млодзеевскому. Через некоторое время удалось ввести его в Московское математическое общество[294]. Вел он себя с очень большим тактом и ни разу не дал никакой фальшивой ноты.

Среди коллег находился и мой друг детства и, можно сказать, однокашник Вячеслав Васильевич Степанов. Он был сыном папиного коллеги по Смоленскому реальному училищу — Василия Ивановича Степанова. Сам он был моложе меня на несколько лет; его старшая сестра была подругой моей покойной сестры Олечки и несколько влюблена в меня, о чем я узнал значительно позже. Семейство было культурное и дружное, и маленький Славочка всегда расхаживал с большими книжками; так оно и осталось; мне было очень приятно встретиться с ним снова уже на преподавательском положении в университете.

Я возобновил дружеские отношения с Иваном Ивановичем Жегалкиным, который появился в университете в 1903 году в качестве приват-доцента уже далеко не молодым человеком. После окончания университета, кажется, в 1890 году он поступил в банк и о научной карьере не думал; через несколько лет, однако, заинтересовался исследовательской работой и стал готовиться к магистерскому экзамену, который сдал с успехом. Я встречался с ним в редакции спиритического журнала «Ребус»[295], куда его привели любопытство и жажда чудесного, а меня — отцовский мистицизм. И он, и я вскоре перестали ходить в «Ребус», и наши встречи возобновились на научной и политической почве в 1905 году. Я был социал-демократом (большевиком), а он находился где-то между меньшевиками и кадетами. Спорить с ним было очень интересно, так как он не был доктринером, умел слушать и поддавался убеждению.

Как математик Иван Иванович очень удивил всех, когда через короткое время после магистерского экзамена защитил диссертацию (магистерскую) на модную тему: теория множеств. Все ожидали, что, просидев сиднем столько лет, он будет математическим Ильей Муромцем. Надежды не оправдались, но из него получился прекрасный преподаватель. В 1919 году он носился с проектом учебника анализа — совершенно нового типа учебника, рассчитанного не на среднего, а на самого плохого студента. За много лет преподавания Иван Иванович тщательно записывал все ошибочные ответы студентов на экзаменах и классифицировал их. Идеальный учебник, по его мнению, должен был предусмотреть все источники ошибок, все неясные, плохо сформулированные места. Рукопись, которую он показывал, была огромна, и книга должна была получиться объемистая. Жегалкин издал свой учебник уже после моего отъезда за границу, и мне он в руки не попадался[296].

Из старой профессуры нельзя не упомянуть Леонида Кузьмича Лахтина. Любимый ученик Бугаева и его преемник с 1904 года, Лахтин стал делать административную карьеру, побывал и ректором, и деканом, и его прочили в товарищи министра, — тем более, что после 1905 года он записался в «Союз русского народа». Вот, казалось бы, достаточные причины, чтобы мы с ним оказались на ножах. Ничего подобного. Я очень скоро оценил его прямоту, твердость в защите своих мнений, большую справедливость, большую доброту. Очень удивленный, я стал наводить справки и узнал, что таким же он был на всех высоких постах и демонстративно ушел из «Союза русского народа», когда выяснилась погромная деятельность этой организации. В советское время Лахтин очень много работал по математической статистике и как ученый и как практический деятель, работал не за страх, а за совесть. На этой работе он и погиб, простудившись в нетопленных помещениях[297].

Я уже упоминал Б. К. Млодзеевского, а о нем следует кое-что сказать. Для всех студентов-первокурсников в университете Болеслав Корнелиевич всегда бывал первым математиком. Он читал курс аналитической геометрии и, обладая даром слова и педагогическим талантом, читал его блестяще, с необыкновенным изяществом и чрезвычайной ясностью. Он импонировал студентам своей манерой держаться: если какой-нибудь студент позволял себе выйти из аудитории, Борис Корнелиевич обязательно останавливался на полуслове, поворачивался к дерзкому и сопровождал его взглядом до самой двери, а как только дверь закрывалась, договаривал вторую половину слова и продолжал дальше.

На зачетах и экзаменах Млодзеевский бывал всегда необычайно вежлив и язвителен; часты бывали диалоги в следующем роде: «Может быть, вы нам любезно скажете, чему равен эксцентриситет параболы?»[298] — «Как будто единице», — отвечает напуганный студент. «А, может быть, вы уточните ваш ответ: что же это, в конце концов, — единица или около единицы?» — «Как будто около единицы». — «А больше или меньше единицы?» — «Как будто меньше». — «Так, а на сколько именно? Ну, скажите в сотых долях, приблизительно?» — «Около пяти сотых». — «Ну что же, принимая во внимание ваши усилия, я не вычту из вашей оценки этих пяти сотых». Студенты не прощали ему, что, вместо того, чтобы просто погнать на место, он разыгрывал эти маленькие спектакли. Таким же Млодзеевский был во всех своих выступлениях; между тем, если откинуть форму, говорил всегда умно и дельно. Он сам первый и пострадал из-за своей язвительности: ему не удалось образовать собственную школу: оставленные им при университете старались всегда покинуть его; он видел это, мучился и не понимал, в чем дело.

Когда Млодзеевский объявил специальный курс по теории функций действительного переменного, велико было наше ликование; мы (Лузин, Фиников, Бюшгенс, Некрасов и я) надеялись иметь блестящее изложение новейших работ — столь же блестящее, как тот курс аналитической геометрии, который дал нам столько удовольствия и пользы. Ничего подобного: курс читался по устарелым немецким учебникам, с большой неуверенностью, хаотично, и лектор явно не владел предметом. Это было тем более удивительно, что все публичные выступления Млодзеевского всегда были чрезвычайно блестящи. Революцию он не понял и ко всем новым веяниям и новым людям относился с большой подозрительностью и предубеждением, но честно, и ни в каких интригах никогда не участвовал[299].