По головам - Джордж МакМаннан

Взгляды Амира и Ислама на какую-то секунду пересеклись. И взгляд Ислама горел яростной злобой и презрением к родственнику.

* * *

Амир лёг рано, но потом ещё долго не мог уснуть, ворочаясь в постели. Мысли о схваченных русских солдатах никак не выходили из его головы, точнее не о самих пленных, а о должном состояться на рассвете шариатском суде в то время, когда Всевышний наиболее справедлив и милосерден.

Амир понимал, что всех троих ждала смерть, мучительная и долгая, ибо Сулиман сказал, что «шакалов» поймали, когда те вынюхивали в селе о воинах Аллаха. И помогла их схватить исключительная преданность Всевышнему жителей села.

За полгода пребывания в доме Сулимана Гагкаева Амир не раз являлся свидетелем беспощадной жестокости законов суда Шариата. Всё походило на публичную казнь, наподобие той, что устраивали в средние века инквизиторы над «ведьмами». Схожести с самосудом слуг Господа – инквизиторов «тёмной и мрачной эпохи» средневековья – придавало и то, что вину человека признавал не Аллах справедливой волей, а это было лишь мнение Сулимана, которое всегда выражалось в позиции «Виновен». А «признание вины» каралось смертью.

Амир встал с постели, натянул штаны и вышел во двор. Порыв прохладного спустившегося с самых вершин гор ветра обдал ночной свежестью.

– Баркалла, мой друг! – прошептал он, когда порыв ветра, оставив Амира, двинулся дальше.

Лёгкие облака, проплывавшие по небу, словно корабли по морю, периодически скрывали в легкой дымке нарастающий месяц, окружённый мириадами звёзд. Стоя на земле под великолепием, созданным Всевышним, Амир невольно ощущал себя незначительным, словно букашка, под ногами Аллаха.

«Бог или Аллах, – говорил он про себя, глядя в бесконечность ночного неба, – что мне делать?»

– Он тебе не поможет, – раздался женский голос за спиной.

Грубоватый голос женщины, прожившей немало лет и повидавшей в жизни ровное счётом число горестей и страданий.

Амир не обернулся.

– Нена? – спросил он.

За спиной Амира стояла «мама». Одетая в простое чёрное платье, жена Сулимана Гагкаева, Макка, стояла позади, чуть правее Амира.

– Я не могу быть тебе настоящей мамой, – ответила она, – тепло материнского сердца незаменимо.

Душа его металась, как загнанный в клетке зверь, и Амир сник. Словно привязанный к тяжёлому грузу, он стремительно уходил ко дну, не в силах выбраться из сковывающих движения верёвок, сотканных из долга, чести и верности. И хотелось сделать хотя бы небольшой глоток свежего воздуха, вроде того, что принёс ночной ветер, и почувствовать жизнь, но он не мог.

Макка видела настоящего Амира. Не «поддельный», жестокий и воинственный, что как тень находился рядом с её мужем, а мужчина, не растерявший понятий чести и справедливости.

– Ты не знаешь, что делать, – с холодной рассудительностью, присущей разве что женщине сказала она.

– Нет, – голосом, полным неуверенности, ответил он.

Макка возвышалась над Амиром, словно скала над растущим у её подножия деревом, грозная и величественная, но готовая защитить и укрыть при непогоде.

– Тогда слушай сердце, – сказала она, – слушай, что оно подсказывает, что едва слышно нашептывает наперекор разуму. О чём хочет тебе поведать.

Амир снизу вверх посмотрел на Макку.

А Макка сожалела лишь об одном, что Амир не был «их». Вобравший лучшие качества мужчины, он почти не имел недостатков, а самое главное, так нравился Зуле. Вероятно, даже она – Макка – полюбит Амира, приняв в семью как «своего», со временем, но полюбит. Однако уважать Амира она не перестанет никогда, даже притом, что он пришлый.

– Сердце, – повторила она, возвращаясь в дом.

– Нена, – остановил её Амир, – ты знаешь, кто я, откуда и зачем пришёл?

Она кивнула в ответ.

– Скажи мне, почему ты это делаешь?

– Уважение и ненависть могут сосуществовать вместе, но они раскалывают человеческую душу, Амир, – и тут она поняла, что назвала его впервые по имени, чего раньше сознательно избегала, – а я больше ненавижу, чем уважаю. Я давно мечтаю о мире в сердце, и когда мне сказали, что ты придёшь, я приняла тебя, поверив, что ты именно тот, кто сможет помочь.

Макка выдержала паузу.

– Я ждала тебя.

И вошла в дом.

Ночью этого же дня

– Эй, – через небольшое зарешеченное окошко негромко окликнул Амир брошенных в хлев пленных русских солдат. – Как вы там?

Внутри послышалась легкая возня, и через некоторое время один из троих, Амир не знал кто, ответил:

– Ты кто такой?

– Кто я, – сказал по-русски Амир, – не суть важно. Вы хотите бежать?

– Допустим, – ответил уже другой голос, – ты хочешь помочь?

Амир замялся. Вполне закономерно вытекающий из ситуации вопрос на секунду заставил усомниться в правильности действий.

– Да.

– Почему мы должны тебе верить? – всё выпытывал второй.

«Да что же такое?» – выругался про себя Амир.

– Ты старший? – вопросом на вопрос ответил он.

– Допустим, – уклончивый ответ второго многое прояснил.

– Я обрисую тебе ситуацию, «старший». Завтра на рассвете вас осудят по законам Шариата и казнят. Альтернатива ночному побегу от незнакомца, щедро предлагающего помощь, должна выглядеть заманчивее.

В хлеву воцарилось молчание. Видимо, как рассудил Амир, трое переглядывались, решая, верить словам или нет.

– Хорошо, – сказал второй голос.

Амир осмотрелся по сторонам: тишину ночи нарушали редкие порывы спускавшегося с гор ветра, игравшие под порывами опавшие сухие листья и редкие крики животных или ночных птиц.

– Один момент, – сказал Амир, – среди вас есть такой Хемлёв?

– Я – Хемлёв.

Амир почувствовал неуверенные нотки дрогнувшего голоса того, кто представился Хемлёвым.

– Ты выйдешь крайним, – и он поймал себя на мысли, что сказал не как все «последним», а по устоявшейся традиции всех ветеранов войн «крайним».

– Но, – попробовал возразить «старший».

– Или так, или вообще никак! – резко отрезал Амир.

– Хорошо, – бросил «старший».

Обойдя хлев, Амир повернул тугой железный засов и отворил чуть скрипнувшую дверь.

Первыми почти бесшумно, будто тени, проскользнули спецназовцы. Один занял позицию у угла хлева, второй наблюдал за внутренним двором. Третьим, чуть пошатываясь, вышел Хемлёв.

Даже ночью Амир узнал Хемлёва, который побледнел и осунулся, как семидесятилетний старик.