Имя мое - память - Энн Брешерс

Постаревшие глаза Софии наблюдали за мной, и я отвернул от нее лицо. Она даже не знала всего того, что мы потеряли.

— Он тоже вас ждал, — промолвил я.

— Я всегда была глупой.

Я пробыл в ее палате допоздна, пока меня не выставили после десяти вечера. Мысли в голове так и бурлили.

Вернувшись на следующее утро, я стал рассказывать ей давние истории. Часами держа ее за руку, я рассказывал о нашем путешествии через пустыню, о Первой мировой войне, о том, что она была хозяйкой Хастонбери-Холла, как его превратили в госпиталь и она стала за мной ухаживать. Я называл ее Софией и говорил, что люблю ее. И всегда любил. К тому времени она уже уснула, но мне необходимо было, чтобы она знала. Я боялся, что на сей раз потеряю ее раз и навсегда.

К концу третьего посещения я знал, что сделаю.

— Не волнуйтесь, — произнес я. — Я тоже уйду. Мы вернемся вместе.

Именно это она хотела сделать раньше, когда была Констанцией, но я сказал тогда «нет». На сей раз мы должны были это совершить. Ее жизнь заканчивалась, а моя только начиналась. Я был тот, кто мог бы проводить ее в иной мир. Так было бы легче.

— Это наш шанс, — объяснил я.

Мне было жаль отказываться от такой жизни, особенно жаль из-за моей матери Молли. За короткий промежуток времени она должна была потерять отца и сына, и я понимал, что для нее это окажется губительным. Но я применял стратегию противодействия потерям, которая не предполагала много размышлений.

Мне хотелось бы сказать Молли, что именно в этом состоит мое желание и скоро я вернусь. Заставить поверить ее в то, что все хорошо. Но какой-то голос у меня в голове нашептывал другие слова: «Она любит тебя. Она не хочет терять тебя».

В душе я понимал, что так оно и есть, но мне удалось проигнорировать эти мысли. Я был молод, глуп и очень спешил вновь быть с Софией. Как еще мог бы я это сделать? Удивительно, какие вещи мы подчас считаем само собой разумеющимися.

Я противился любви Молли. У меня даже хватало наглости полагать, будто я в этом преуспел. Сложно, переходя из жизни в жизнь, привязываться к одному человеку. И сложно заставить любимого человека всякий раз забывать себя. Возможно, Бен был в состоянии удерживать любовь множества людей, а я с трудом мог привязаться к одному.

Зимним вечером накануне своего восемнадцатилетия я отправился в одно печально известное место округа Колумбия. Я нечасто вспоминаю об этом вечере, но, признаюсь, вспоминаю о том, что произошло накануне вечером. Пожалуй, впервые за долгое время я всерьез задумался о чувствах матери и попытался попрощаться с ней. Не стану описывать то, что она говорила, и то, что я при этом чувствовал. Недаром Уитмен писал о чувствах матери, «перед которыми так ничтожно все лучшее, что я могу сказать».

Я не слишком преуспел в проживании значимых жизней, однако, когда это возможно, стараюсь сделать значимыми свои смерти. Стремлюсь, чтобы они хоть немного послужили во благо какому-то человеку или делу, но на сей раз я был слишком молод, очень спешил и не придумал ничего лучше, как напугать до смерти нескольких наркоманов.

Я пошел к тому месту недалеко от Ди-стрит, где иногда слушал музыку. Нашел комнату в закутке, куда приходили наркоманы. Не курильщики марихуаны, а серьезные клиенты. Чтобы произвести впечатление, я принес достаточно денег. Разыскал одну наркоманку, ужасного вида женщину лет тридцати, по руке которой можно было прочесть ее историю. Я обещал, что куплю ей тоже, если она найдет для меня лучшее, самое сильное зелье. Она полагала, что я к такому привык, и я не стал разубеждать ее. Приготовив иглу, женщина в возбуждении стала накладывать мне на руку повязку.

Это был единственный раз, когда я попробовал героин. Умереть от него означало никогда больше не начинать. Возможно, совершив это, я прогневил судьбу. Это не было самоубийством, но подходило к нему очень близко. Я сжульничал, постарался уклониться от него с помощью технического приема. Надеялся, что мое горячее желание воссоединиться с Софией поможет мне быстро вернуться, и, слава богу, так и случилось. Я не стремился к смерти, и осознание этого пришло в мой последний миг. Я очень хотел жить.

Но когда природа предлагает вам один из своих истинных даров, а вы бездумно отмахиваетесь от него, то подвергаетесь особому наказанию. Я вернулся назад, но, если поверить в это, можно объяснить, почему в следующей жизни мне досталась такая мать.

Торговая галерея «Тайсонс-корнер», Виргиния, 2007 год

Следующая мать, родившая меня, была наркоманкой. Очевидно, я сам был от рождения наркоманом. Это казалось логичным. Вероятно, она была обновленным вариантом некоей доведенной до отчаяния женщины, которую я знал в одной из прошлых жизней, но к тому времени, как она исчезла, я был слишком мал, чтобы соотнести ее с кем-то. Меня обнаружила в квартире одна из соседок. Вероятно, я оставался один пару дней и был очень напуган. Когда тебе три года, трудно увидеть картину в целом.

Примерно месяц мной занимались власти штата, а потом включили в программу усыновления. Помню, как за день до того, как поместить меня в семью, со мной встречался социальный работник. Помню, как я спрашивал: «Когда я увижу мамочку?»

Меня определили в семью усыновителей, живущую рядом с Шепердстауном в Западной Виргинии. У них было двое своих детей и двое усыновленных, помимо меня. В этом доме часто смотрели телевизор. Оба родителя постоянно курили. Проведенные там дни связываются у меня с запахом и густым дымом от двух сигарет. Когда я вспоминаю об этом, к горлу подступает тошнота.

Не могу припомнить, чтобы мы за обедом сидели вокруг стола, ели без включенного телевизора. Один из усыновленных детей, Трэвор, отличался буйным нравом и часто убегал из дома, так что я в основном оставался один, если не становился помехой во время одной из жестоких стычек, что случалось несколько раз и за что я платил непомерно высокую цену.

Странно было проживать одно за другим два столь различных детства. Моя любовь к старой семье и боль от потери были тесно связаны, и перенести это было труднее, чем присутствие новых людей. По крайней мере, я не должен был любить кого-то из этих новых людей и ничем не был им обязан. У них недоставало доброты, чтобы спрашивать что-то с меня, и я старался не реагировать на их равнодушие. Живя в собственном мире и делая все самостоятельно, я стал свободным от привязанностей. Вряд ли я доставлял кому-либо беспокойство. Позже, когда мне было пятнадцать лет, во время одной из периодических встреч с социальным работником я заглянул в свое досье. В верхней его части крупным четким шрифтом было напечатано: «Нарушение формирования привязанностей».

Иногда поздно вечером, лежа в постели, я слышал, как по радио громко передают спортивные репортажи, но шум не заглушал родительских ссор. Я начинал вспоминать Молли и свою старую семью из прошлой жизни, спрашивая себя, что они делают в этот момент. Порой, сильно скучая по ним, я думал: «Что же я наделал?» Когда я подрос и перестал нуждаться в матери, я стал размышлять о Софии. Лишь мысль о ней заставляла меня двигаться вперед.