Анатомия страха - Хосе Антонио Марина

Цель человека — величие, а суть величия — достоинство. Человек благородный, осознающий свою значимость, высоко себя ценит. Вот и еще одна опора для мужества: если силы изменяют, спасайся гордостью. Так говорил Ницше, обращаясь скорее к самому себе, чем к читателю. Спасайся гордым ощущением собственного достоинства. Рассуждая о самооценке, психологи бьют точно в цель, но ошибаются мишенью. К чему палить по куропатке на экране телевизора? Неправильно называть самолюбием просто высокое мнение о собственной персоне. Это скорее сознание своей дееспособности (Альберт Бандура) в сочетании с самоуважением. И вот еще что: когда человек сосредоточен на каком-то замысле, его внимание принимает спасительную направленность. Теперь важно то, что снаружи, а не внутри. Страх силен, так как обращает сознание субъекта на него самого — про homo recurvatus[75]писали еще философы-цистерцианцы, — заставляя прислушиваться к каждому движению души, к малейшему телесному ощущению. Помните, что я говорил про ипохондрию? Смелый человек не слишком занят собой, он избавлен от пристального самонаблюдения, а потому может прослыть простодушным. „Я так поглощен собой!“ — жаловался Рильке, пытаясь оправдаться. В противоположность ему Антуан де Сент-Экзюпери воспевал рвение тех, кто долбит камень ради алмаза. Какой разный фокус внимания в первом и во втором случае!

Смелость зовет нас к великим свершениям, а вот страх перед неудачей связывает. Как же вырваться из этой ловушки? И тут на помощь приходит жалость. Мы — хрупкие существа, жаждущие величия. Наша цель превосходит наши возможности, вот почему последователи Выготского говорили о выходе за рамки зоны ближайшего развития, древнегреческие трагики писали о hybris[76], а христиане — о стойкости, дарованной свыше. К жалости я добавил бы и чувство юмора, мягко напоминающее людям об их слабостях, освобождающее от кичливости, взирающее на недостатки с ласковой улыбкой. Видимо, именно эту снисходительную жалость к себе имели в виду схоласты, когда говорили о смирении. В качестве примера мне хотелось бы привести эпитафию, которую сочинил для себя Макс Ауб[77], замечательный писатель, к несчастью для себя родившийся в эпоху гениев: „Он сделал все, что смог“. Трудно найти более удачное выражение для смиренного мужества, поистине достойного восхищения.

Все великие мыслители считали упорство, то есть способность не ослаблять усилий, неотъемлемой частью стойкости. На противоположном полюсе находятся непостоянство, капризность и слабоволие. Непостоянный человек не в силах четко обозначить замысел, капризный готов идти на поводу у любого мимолетного желания, слабовольный пасует перед малейшей трудностью. В „Руководстве по позитивной психологии“, кратком изложении теории, разработанной Селигманом, есть глава, посвященная выносливости, где, что любопытно, эту черту называют биологической составляющей позитивного характера. А отсюда рукой подать до гимнастики в понимании Валери или до размышлений Сартра об усталости. Усталость, как и удовольствия, писал неумолимый исследователь людских слабостей, приводит к тому, что дух вязнет в материи. Слово „выносливость“ происходит от глагола „нести“, и только тренировка способна усилить это качество, что прекрасно известно спортсменам.

В предыдущей главе я кое о чем умолчал, и теперь пришло время к этому вернуться. Все, что написано мною про обучение мужеству, звучит райской музыкой, отдает возвышенной и совершенно бесполезной риторикой. Сразу видно: не хватает точки опоры, чтобы слово не расходилось с делом. Что ж, если филигранная работа над созданием психологической этики и этической психологии увенчается успехом, честь мне и хвала. А если нет? Вдруг она покажется мне чересчур утомительной, скучной, неподъемной? Ну, тогда придется прибегнуть к последнему средству, к резервному запасу горючего, необходимому для взлета, к чувству, которое так успешно эксплуатирует и преодолевает наша психика и которое Блондель называл основополагающим компонентом, вторя Платону, стоикам, самураям, схоластам и tutti quanti[78]. Я имею в виду чувство долга.

Мы настолько увлеклись разговорами о мотивации, что совершенно забыли вот о чем: после того как человека долго убеждают, уговаривают, подбадривают, награждают и наказывают, наступает черед последнего непреложного аргумента: „Вообще-то ты просто обязан так поступить, потому что это — твой долг“. И тут психология отступает, делаясь вдруг такой смирной, такой деликатной: мол, я наука, а науки понятие долга не изучают. Увы, она заблуждается. Чувство долга — психологический механизм, необходимый для организации свободного поведения. Этику интересует исключительно подоплека обязанностей, а не узы, соединяющие эмоциональный мир субъекта с объективными нормами.

Раз речь идет о психологическом механизме, неудивительно, что больше всего о долге я узнал из трудов одного из самых позитивных психологов, Ганса Айзенка. Сила долга заключается не в чувстве уважения, как утверждал Кант, не в стыде, не в страхе, не в супер-эго, как говорили другие. Она является следствием условного рефлекса, который вырабатывается у человека и побуждает его автоматически делать то, что считает нужным разум. „Верность долгу“ становится рефлекторной, отсюда ее власть над нами… и ее опасность. Она приводит к самоотверженному фанатизму, бездумному нацизму, к абсурду послушания. Эта мысль появилась у меня, когда я писал о подготовке американских морских пехотинцев. Надеюсь, читатель согласится, что здесь мы наблюдаем ту же неоднозначность, которую отмечали, когда говорили о мужестве или о свободе. Ну, разумеется, иначе и быть не может. Придется снова призвать на помощь разум, пусть он выведет нас из затруднения. Критический, просвещенный разум придаст обязанностям смысл, поможет наметить достойную, правильную, ясную цель, прежде чем механизмы долга вступят в действие.

Чтобы лучше понять связь между долгом и свободой, следует сначала разделить обязательства на три типа. Я много писал об этом в других книгах, но что поделаешь, повторю еще раз. Итак, к первому типу относятся обязательства, навязанные нам угрозой. Ко второму — те, что продиктованы верностью данному слову: я должен сделать то-то и се-то, поскольку сам обещал. И наконец, третий тип обязательств заслуживает особого интереса. Это условия или требования, которые необходимо выполнить ради осуществления замысла. Именно замысел определяет и обосновывает их. Откажусь от замысла — сниму с себя обязательства. Врач может сказать: „Если вы хотите выздороветь, должны бросить курить“. Непреложность слов „должны бросить“ состоит именно в нашей верности цели, то есть в желании поправиться. Не будет желания, не будет и обязательства. Долг мужества неразрывно связан со стремлением быть достойным человеком, то есть свободным и справедливым. Тот, кому такой замысел чужд, никому ничего не должен, но пусть он знает: подобное отречение чревато возвратом к законам джунглей, к звериной борьбе за выживание, к одиночеству, к праву сильнейшего, к ужасу хаоса.