Непобежденные. Герои Людиновского подполья в годы Великой Отечественной войны - Владислав Бахревский

– Щука?!

– Я – зубастая рыба.

Женщины по очереди обняли партизана. Весело чубом тряхнул:

– Ничего! Повоюем!

– Пулемет где-то! – прислушался отец Викторин.

– Почему-то одинокий, – удивилась Клавдия Антоновна.

Олимпиада вздохнула:

– Понятное дело, прикрывает отход.

Раненых бросили. Тяжелораненых. Для будущих калек у Красной армии не нашлось ни машин, ни лошадей.

В герои пришлось пойти трем врачам: Льву Михайловичу Соболеву, Евгению Романовичу Евтеенко и Хайловскому. У Хайловского для потомков ни имени не осталось, ни отчества. Безымянные герои, если героев очень много, – выгодный контингент.

Центр Людинова немцы не торопились занимать. Наталья Васильевна, мать Митьки, впрягла сына Ивана в большие, на деревянных полозьях, санки – на них воду возили, мешки с картошкой, с капустой. Слух по Людинову прошел: партизаны, перед тем как бросить город, постреляли полицаев, сидящих в КПЗ.

Наталья Васильевна тело Митькино шла искать, а Митька – живой. Сидит у порога, привалясь спиной к стене, а в камере куча-мала мертвых.

У Митьки в лице ни единой кровинки. Рука перевязана полой рубахи, повязка черная от запекшейся крови.

Через весь город, объезжая ямы от бомб, шарахаясь от окоченевших трупов, тянул Иван санки. Митькины ноги волочились по снегу, тормозили.

Дома тряпку сняли – рана ужасная, сквозная. А всей аптеки: полстакана водки в припрятанной Натальей Васильевной бутылке да несколько капель йода на дне крошечного пузырька.

Утром немецкие жандармы явились, забрали раненого Митьку, забрали Ивана. Мужской пол для великой Германии – опасность. Русские вообще – опасность.

И снова КПЗ. Немцы арестовали всех мужчин Людинова, даже подростков.

Партизанам пяти дней не хватило допросить полицаев: искали шпионов. Контрразведка обнаружила два радиопередатчика, о шпионах-«консервах» еще Дима Фомин Шумавцову сообщал. Наконец запеленговали агентов. Один жил на Заречной улице, в Первую германскую войну был в плену, вернулся домой шпионом. Фамилия врага – Мельников.

Второй передатчик нашли в доме неких Щербаковых, на немцев работали отец и дочь.

Аресты второй немецкой оккупации были, скорее всего, предупредительными. Сотрудника биржи труда Иванова и брата его, подростка, отпустили в тот же день.

У Дмитрия был жар. Руку разнесло. Наталья Васильевна усадила сына в санки, Иван снова впрягся – поехали.

– Не туда! – закричал Митька матери. – В госпитале русские лежат. Врачи там – русские. Меня убьют. К немцам везите.

В немецком госпитале Иванова приняли: нужно было спасать не только руку, но жизнь. Ранение тяжелое, заражение крови, обмороки.

Очнулся, помня, где он, но не ведая, какой теперь день. В забытье провалился, когда на операцию везли.

– Здравствуй, Дмитрий Иванович! – приветствовал себя чудом уцелевший.

Напрягся, чтобы почувствовать руку. Левую. Все в порядке.

Тотчас испугался. Слышал от бывалых людей: после ампутации многие стонут от боли в ногах, которых нет.

Поднял руку. Левую.

Вот она. В бинтах. Слава Богу! И вдруг спросил себя:

– За что Творец дал тебе жизнь? В России Бог русский, а ты немцам служишь.

Ответа не было. Впадая в сон, приносящий здоровье, увидел отца. Но не в армяке, в котором на телеге ездил возчиком. Отец был на иконе. Понятное дело – мученик. Правда, отцовское мученичество за русского пахаря, за мельника – работника на земле, на воде. За церковь, с коей купола посшибали. За молитву, за саму русскую жизнь. При большевиках русскую жизнь гнали прочь со двора, будто она тоже кулацкое отродье.

Выходит, за отцовское стояние дана ему жизнь? Обожгло! А как же Алексей? Мельницу хотел строить, водой дышать. Как же так?! Митька записался в немцы, по-немецки гавкает, а младой летами Алешка русской стезею собирался идти. И ему – смерть. Пропал. Без вести. Да ведь немцы в лес его послали, а у партизана палец на спусковом крючке. Сначала убьет, потом станет думать: чужой это или свой?

Ранение в руку, но две недели Иванов был лежачим больным.

Наконец разрешили ходить. Однако не выписывали.

И тут госпиталь посетил комендант города майор фон Бенкендорф. У коменданта нашлось время для беседы с молодым русским. Сидели в коридоре, на мягком диване.

– Вас лечат основательно, – сказал Бенкендорф, – вы это чувствуете и, думаю, осознаёте неслучайность такого отношения к вам.

– Господин комендант, я буду служить Германии с усердием, – сказал это по-немецки, удивил Бенкендорфа.

– Где вы учили язык?

– В школе! В институте мы сдавали так называемые знаки. Нужно было прочитать несколько страниц текста и пересказать.

– Вы способный ученик.

Дмитрий улыбнулся:

– Скажу вам честно: я учил немецкий язык, ненавидя русскую жизнь. Язык Германии, язык великих воинов, был для меня бегством от комсомолии.

Бенкендорф удивился искренне, и вопрос его тоже был искренний:

– Я понимаю ненависть к большевикам, ко всей их бутафории, но – ненависть к русскому?

У Иванова лицо порозовело от гнева.

– Господин комендант! – голос был приглушенный, но в словах языки огня. – Это русские позволили сесть Ленину и Сталину на свою шею. Это у русских, у целого народа, отняли веру, отняли землю, отняли все, что было скоплено трудом. Если твой отец крестьянин, но нажил своим горбом двух лошадей, двух коров, пяток овец – ты уже кулак. По тебе Сибирь плачет.

– О-о-о! – согласился Бенкендорф.

– Вот что у меня отняли! – Дмитрий принялся загибать пальцы: – Дом, землю, скот, мельницу, магазин. Этого показалось мало: отняли отца, сначала на время, посадили. Потом – навсегда: расстреляли. И это не всё. Уже теперь, когда идет война, а мои старших два брата и старшая сестра отправлены на фронт, в Красную армию, у нашей большой семьи партизаны забрали корову. Я потерял брата. Скорее всего, убит. Меня и мальчика Ивана арестовали. Не было следствия, суда. Но партизаны конфисковали в доме все дорогие вещи. В КПЗ меня ни разу не вызывали на допрос. Пришли и расстреляли. Я знаю своего убийцу. Комсомольский секретарь, Ящерицын. Партизанский начальник, вот только даже стрелять не умеет, хотел прикончить, а попал в руку.

«На такой ненависти можно дослужиться до оберфельдфебеля», – Бенкендорф, даже сочувствуя, был саркастичен. Впрочем, он ценил это в себе. Наследственное, от графа Александра Христофоровича. Видел потолок собеседника.

– Ваша ненависть оправданна. – Майор Бенкендорф позволил себе быть более тонким с этим мальчишкой. – И все-таки – вы же русский человек. Неужели у вас нет сострадания если не к государству, так хотя бы к соседям? Вы – плоть от плоти, Иванов.