Княжна Тараканова - Фаина Гримберг

* * *

Ту зиму Михал мог бы запомнить надолго, но, впрочем, в его молодой жизни и без той зимы не так уж мало бывало происшествий, которые стоило бы запомнить надолго. И все же та зима… На Масленицу, как всегда, устроен был кулиг – катание на санях по широким полям, от усадьбы к усадьбе. Вот это развлечение Михал любил, охотно присоединялся к веренице саней и всадников, ловко сидел в седле… С шумом, гиканьем, выстрелами в воздух, звонким пением ехали от одного шляхетского хозяйства к другому. Останавливались в каждом доме, пили, ели, плясали… Краковяк сменялся обереком, оберек – мазуркой… Торжественно шли в полонезе, топали сапогами, на зимнем крыльце впивались мокрыми от вина губами в открытые женские плечи…

Праздничный поезд мчится стрелою.

В вооружении, вереницей

Мчатся на место жаркого боя

Радостнее, чем в отпуск с позиций.

К дому лесному в чаще нагрянем,

Спящих без платья стащим с кроватей.

Поторопитесь с приодеваньем!

Едемте с нами, время не тратя!

Сядемте в сани в чем вас застали.

Топают кони, кличут возницы.

Это гулянье на карнавале.

Дальше и дальше к самой границе!

…………………..

Кони что птицы. В мыле подпруги.

Снежную кромку режут полозья.

В небе ни тучки. В призрачном круге

Месяц свечою стал на морозе.

Редкому спится. Встречные с нами.

Кто б ни попался, тот в хороводе.

Над ездовыми факелов пламя.

Кони что птицы. В мыле поводья.

…………………..

Стойте. Старинный замок вельможи.

Залпы в ответ на залпы отряда.

В окнах личины. Странные рожи.

Бальные платья. Шум маскарада.

Черти, монахи, рыцари, турки,

Старый бродяга с бурым медведем!

Не доплясавши первой мазурки,

К нам выходите, вместе поедем!

Едемте с нами в чем вас застали,

Мавры, испанцы и сицилийцы!

Это гулянье на карнавале.

Мимо и мимо, к самой границе…[42]

Михал выступал в танцах, мог и в маске-личине. Кидал кверху длинные ноги в сапогах. Смеялся, улыбался странно иронически. Бросал пояс, на ходу стаскивал жупан, восклицал: «Простите!», оставался в конце концов в одной рубахе и в шароварах… Но и все вокруг хохотали, пили чарку за чаркой. Здесь не следовало являться comme il faut[43]на французский придворный лад…

Накидывался на угощение, уплетал бараний бок, ел с насладой ароматный бигос[44], поднимал глаза. Все кругом ели, пили, повисали на усах полоски тушеной капусты…

Днем санный поезд вновь куда-то мчался. Вновь Михал крепко держался в седле и гнал лошадь. Вновь пели, перекликаясь, мужские и звонкие женские голоса… Плотный рослый человек потом сидел рядом с ним за столом, и Михал этим гордился, потому что это был подстольник Ожешко, человек с лицом умным, почти округлым, обрамленным седоватыми волосами растрепанными. Из-под носа повисали каштановые усы. Глаза подстольника смотрели с насмешкой умной; лицо было толстоватое и потому казалось, будто подстольник щурится… Большая рука легла на плечи Михала, хлопнула по Михалову плечу толстая большая ладонь… Разговор шел серьезный, речь шла об объединении шляхты Пинского уезда… Подстольник Ожешко должен был стать во главе пинского войска. Но главное было то, что консилярием в генералитет намеревались назначить Михала!.. Нет, он никогда, пожалуй, не был тщеславен. Но теперь он испытывал гордость. Его ценили, его оценили так шумно, так громко, его хотели выдвинуть вперед!.. И это все делалось не просто так, в пьяном угаре, нет, дело шло всерьез, о свободе страны, родины говорились речи… И ему уже казалось, что он должен отстаивать эту свободу, и когда он эту свободу отстоит, вот тогда-то жизнь, его жизнь прежде всего, запенится счастьем, радостью, светом каким-то, ярким, счастливым…

Стойте тут, стойте! Новое зданье.

Света в окошках нет и в помине.

В воздух стреляют. Тихо. Молчанье.

Тьма и безмолвье сна и пустыни.

В двери стучитесь. Спать по-мертвецки?

Нет, не перечьте нашей забаве.

С лампой выходит старый дворецкий.

«Спит твой хозяин? Вот добронравье!»

«Нет, он не спит. Господин мой и дети,

Только узнали о возмущеньи

В ночь декабря со второго на третье,

Вышли с отрядом в вооруженьи.

Вот почему опустели аллеи».

«Твой господин молодчина! А мы-то!

Думали, дрыхнет, – вот дуралеи!

Больше таких бы Польше в защиту».

Едемте дальше, раз не застали.

Свищут полозья, кони что птицы.

Это гулянье на карнавале.

Мимо и мимо, к самой границе…

Далее Михал какое-то время прожил в угаре воодушевления. Отыскались в старом отцовском доме ратные доспехи, шлемы с наушнами, булатные щиты, кольчужные панцири. Все это, может, и в дело не годилось, не годилось для войны, в которой стреляют пушки и ружья. Но потом сгодилось решительно всё!..

Месяц сияет. В мыле буланый.

Полоз дорогу санную режет.

Сыплются искры. Блещут поляны.

И постепенно утро уж брезжит.

Мы подъезжаем. Стало виднее.

Вот и граница. Мы на кургане.

Заговорили все батареи.

Это на Масленой наше гулянье…[45]

* * *

Потом он снова очутился в Задолже. Дом, отцовский дом еще более обветшал. Совершенно не было понятно, что делать. В существование реальное этой самой борьбы за свободу и счастье он уже сомневался. Реальная война совсем не походила на воображаемую борьбу, а понятия «свобода» и «счастье» все более и более превращались в некоторые туманности, утрачивали ясность, а вместе с ясностью и прелесть. Но чего можно было ждать в обветшалом жилище? Он знал, что возвращались и другие. Он думал, что его могут предать, вот теперь могут его выдать на суд и расправу. И, конечно, можно было спорить о смысле понятий «борьба», «свобода», «счастье», но перспектива суда и тюрьмы пугала его. И пусть он не знал, каковы же теперь его идеалы, но он хорошо знал, что сидеть в тюрьме он не хочет!..

Российская императрица Екатерина все же еще не решалась высказать в ультимативной форме предложение о разделе Польши. Она могла ввести в Польшу войска, но она отнюдь не желала, чтобы ее полагали главной виновницей фактического крушения целой страны! Екатерина предложила Фридриху Прусскому первому начать этот раздел. Прусский король тотчас сделал вид, будто подобная идея для него совершенно внове. Затем он достаточно ясно намекнул русской императрице, что следует не только пригласить Марию-Терезию, но просто-напросто принудить Австрию принять в дележе равное участие. Но при этом Фридрих знал, что Екатерина и сама не прочь от этого варианта развития событий.