Ноль часов - Михаил Веллер

— Под арест всех! — прогремел в дверях Колчак. — Встать, выходи строиться, руки за спину!

Лидия Петровна оробело примолкла. Члены скороспелой партии «Земля и воля» хмуро поднялись. Одного хорошего каперанга, подкрепленного парой стволов, всегда хватит, чтобы подавить любую аграрную революцию в зародыше. Особенно если этому зародышу все равно не грозит превратиться в гидру, опустошающую окрестности и дали в размашистом наведении справедливости.

Но революция есть не цепь случайностей, как учил классик, а целая сеть и даже, можно сказать, кольчуга, в которую эти случайности, высыпаемые объективным историческим периодом, сцепляются. Так сцепляются стальные кольца, и так сцепляются репьи на собачьем хвосте. В подтверждение какового тезиса из-за спины разъяренного старпома возник на диво радушный и дурашливый, явно нетрезвый голос:

— Петровна! Это чо тут у тебя? Женька вернулся? Здорово! А это кто?

И в комнату пропихнулся замечательно деревенский тип, знакомый каждому по картофелеуборочной страде, вытягиванию трактором засевшей в проселке машины и по непревозмогаемой надоедливости при даче или рыбалке. Основными чертами типа являются грязные сапоги, ватник, щетина, запах алкоголя и выраженная этим обликом готовность за бутылку сделать все вплоть до харакири.

— Так а это чо у вас здесь? — огляделся он и жестом блюдущего свою цену гегемона подал старпому ладонь, немытость которой принимается интеллигентными ценителями села как классовая принадлежность пейзанина.

— Я там, бля, значит, на тракторе, бля, а ребятишки, бля, прибежали, говорят — линкор пришел, бля, матросы ходят, что, думаю, бля на хуй, за ерунда, пойду посмотрю, бля.

Посмотрев, бля, на свою протянутую в пустоте руку, он деловито повернул ее к другому, подержал и необидчиво опустил.

— Кто такой?

— Я? Санька я. Живу здесь. А вы кто? Чего у вас тут?

Пользуясь заминкой, Шурка в двух словах пояснил старпому ситуацию, достаточно ясную и так. Тот сел к столу, повел носом и сдвинул граненые стопки.

— У вас непьющие в деревне есть?

— Это смотря кто сколько не пьет, — ответила Лидия Петровна. — В общем, откуда им взяться.

— Тогда флот временно бессилен, — сказал Колчак. — Ну хорошо, разнести из орудий ваш райцентр мы теоретически можем. И практически можем. Вопрос: поможет ли это вам?

— Пиздец… — восхищенно прошептал алкаш. — Лидия, это кайф. За это надо выпить.

— Выкиньте его вон.

Сельского соседа, переполненного сногсшибательной информацией, выкинули вон. Колчак поднялся и положил на стол деньги:

— Лидия Петровна, извините за беспокойство. А тебя… — Он посмотрел на Бохана, как Майк Тайсон, примеривающийся откусить визави что-нибудь посущественнее уха. Преданным взглядом Бохан выразил готовность идти теперь хоть в евнухи. Колчак сопнул и хлопнул перчаткой по столу:

— Хрен с тобой. Оставайся.

После недолгой паузы, в течение которой Бохан в сырой робе задрожал и стал растекаться, как желе, терзаемый безумной надеждой и страхом, что неправильно понял, Кондрат осторожно спросил:

— В каком смысле, Николай Павлович?

— В прямом. Не помирать же тут матери с голоду. Ладно… Пошли!

Словно щелкнул выключатель: светясь благородством, стали бросать прощальные пожелания.

И тут облагодетельствованные повели себя странно. Мать слегка побледнела разгладившимся от волнения лицом и с ноткой оскорбленности проговорила:

— Нет, нам так не надо. Пусть как все. Что же. Мы не хуже других.

— Я сказал! — рявкнул Колчак. — Это приказ.

Бохан вздохнул удивительно долго и прерывисто — такой вздох может издать рассохшийся баян, если растягивать его меха без звука. В этот вздох уместились многочисленные картины счастливого завтра после такой форс-мажорной демобилизации. Наконец, меха баяна стали сдвигаться, и выходящий воздух сложился в лишенную всякой мелодики фразу:

— Я лучше со всеми.

— Какого черта, ну!

— Я не дезертир, — произнес Бохан, и это не прозвучало фальшиво, а прозвучало как-то уперто и тупо и вызвало у всех неловкость, как бывает неловко за свое умственное превосходство перед человеком хорошим и незатейливым до примитивизма: кажется, будто его хорошесть — следствие тупого и некритического усвоения банальных до отвратности прописей морали. — У меня тоже товарищи, — добавил Бохан, задетый в своем достоинстве.

— Ай, да сиди тут.

— Я же электрик.

— Электрик из тебя, как из дерьма пуля. («Простите, вырвалось», — матери.) Найдем, кем заменить.

— Да и все равно не выйдет. На работу не устроиться, военный билет нужен уволенного в запас, иначе в военкомате на учет не поставят, а без этого в милиции не пропишут, и паспорт не получишь, под суд отдадут, это статья. Нельзя, товарищ капитан первого ранга.

— А нельзя… так шагом марш. Матрос Кошка…

— Военный человек, — говорил Колчак Ольховскому, полулежа на диване и покачивая носком ботинка, — воображения иметь не должен. Это отрицательно сказывается на командирских качествах. Однажды на «Москве» я вдруг представил себе, что у меня не полторы тысячи моряков, а полторы тысячи продолжений, что ли, полутора тысяч любящих и несчастных стареющих матерей, трясущихся за них. Нервное переутомление: я командую полутора тысячами этих страдающих старух, а моряки — это только их видимость, фантомы. Его, стервеца, линьками пороть, в трюмах сгноить — так это же беззащитная старая женщина, ее любовь и смысл жизни, ведь рука не поднимается и язык не поворачивается. Ну?

— Да, — философски отвечал Ольховский, следя, как скользит в иллюминаторе вечерний берег, являя печаль и покой сумеречного часа. — Эта задостававшая меня в школе достоевская слезинка замученного ребенка как-то больше… цитируется, что ли. Хотя и детей замучили толпы, и построение счастливого общества никому не грозит. А вот то, что любые общества всегда стояли на слезах матерей — это, видимо, настолько само собой разумеется, что и сказать уже нечего, разве что Божью матерь помянуть… хотя обычно поминают совсем другую.

— «Комитет солдатских матерей»!.. Ты можешь себе представить, чтобы римские легионеры были уводимы домой мамой за руку? Ну так давайте призывать на службу семьями.

— А ведь старушки тоже бывают суки.

— Еще какие! — с горячностью вскинулся Колчак. — Что делает возраст с суками?

— Усугубляет.

За ужином сволочь Гриня поспорил с Сидоровичем на завтрашнюю чарку. Он вперся к благодушному после трапезы Иванову-Седьмому и склонил его к общению льстивыми расспросами о крутизне службы прежних времен, не в пример нынешним. Размягчив собеседника восхищенным вниманием, он застенчиво, как бы не по службе, а по дружбе, попросил разрешения закурить. Ну и, сама вежливость и доброжелательность, предложил ему угоститься самокруткой. «Матросская, товарищ капитан первого ранга, из кубрика. Если не побрезгуете… небогатая, конечно, сам кручу, денег-то не очень. Но табачок ничего, легкий очень, кстати».