Над темной площадью - Хью Уолпол

И действительно, беда пришла. Думаю, Хелен так никогда вполне и не оправилась от потрясения, которое она испытала, увидев труп Пенджли на диване в гостиной. Вероятно, не такая уж она была современная женщина, какой ей хотелось казаться. Признание Осмунда в том, что это было делом его рук, навсегда оттолкнуло ее от него. Этого не случилось бы, если бы она его любила. Позже она часто говорила, что, если бы Пенджли убил я, она чувствовала бы себя так, словно и она его убила, и от этого еще острее ощущала бы свою связь со мной. Но вид мертвого тела Пенджли раз и навсегда определил ее отношение к Осмунду. Ниточка, связывавшая их, была порвана; ничего, кроме отвращения и ужаса, она к нему больше не испытывала. Но каким бы далеким и чужим он ей отныне ни представлялся, в ее сердце еще оставалась капля жалости и нежности к нему. А вслед за жалостью возникло нечто другое: он словно вырос в ее глазах в могучего великана, наподобие героя из старинных саг, — Зигфрида в тот роковой для него час, когда он, узнав от Брунгильды, что участь его решена, и зная, что надежды на спасение нет, почти с радостью кидается навстречу своей гибели.

В тот последний час своей жизни Осмунд явил такое величие и тонкость души, на какие прежде никогда не был способен. Он ушел от Хелен, и сделал это очень достойно и красиво.

Наши взаимные признания, какими бы мимолетными они нам ни казались, окрылили Хелен и вселили в ее сердце ощущение счастья, которое не могли омрачить никакие невзгоды. Но, как она признавалась мне потом, у нее было твердое убеждение, что нашей любви, ее любви ко мне и моей к ней, суждено было погибнуть в тот самый миг, когда прозвучат наши взаимные признания друг другу. Нежные слова, которыми мы спешно обменялись в спальне, — это самое большее, что мы могли себе позволить. И вот еще что важно помнить: в течение всей сцены, к которой я сейчас перехожу, она пребывала в полной уверенности в том, что видела меня тогда в последний раз. Она заставила себя выбросить самую мысль обо мне из головы со всей свойственной ей необыкновенной решимостью, которую я отношу к одному из ценнейших качеств ее натуры. Она собрала в кулак всю свою энергию, все нервы, чтобы справиться с надвигавшейся бедой и помочь Осмунду, скольких бы сил ей это ни стоило, — хотя она и отринула его. Отныне для нее он был не более чем смутный, но величественный образ, своего рода аллегория.

Когда на авансцене появился Пенджли-младший, к ее восприятию происходившего прибавился некий новый оттенок. Она ощутила себя героиней театрального действа, игравшей второй акт пьесы, пьесы, которую к тому же писала она сама. От нее зависело, каково будет содержание третьего акта, но не только от нее, а также и от Осмунда, и Пенджли в равной мере.

Я бы сказал, в душе ее теснилось множество мыслей и чувств. Тут было все: любовь и ревность, страх и возвышенные страдания, соображения чести, укрощение страсти, жалость — при непременном соблюдении театральной условности и обнаженном реализме развивающейся драмы. Таков был мир ее переживаний с того момента, когда Хенч бежал из квартиры, а я, поймав многозначительный взгляд Осмунда, последовал за ним.

Много раз после этого она мысленно проигрывала все детали сцены, которая будет описана ниже; здесь я привожу с ее слов диалог, состоявшийся между ней и Осмундом.

Когда за нами с Хенчем закрылась дверь, Осмунд, повернувшись к Хелен, бросил ей всего одну фразу:

— Так, значит, Ган хранит твои перчатки.

Она не поняла, о чем идет речь, и подумала, что не так его расслышала, но Осмунд не стал ничего объяснять. Он сказал, обращаясь к Пенджли:

— Ну вот, теперь без них мы можем заняться своим делом.

Пенджли, улыбаясь, своим елейным голоском ему ответил:

— Это так просто. Я уже изложил вам свои пожелания. Брата я ненавидел и рад, что вы его убили. Я хочу быть вашим другом, ибо восхищаюсь вами, и предлагаю вам, учитывая, в каком страшном, порочном мире мы живем, честный взаимный договор, по которому вы будете ежеквартально отчислять на мое содержание от щедрот своих пятьсот фунтов в год.

Хелен рассказывает, что она тогда почуяла в Осмунде какой-то новый психологический надлом, по-видимому не имевший отношения к смерти Пенджли-старшего. Что это было, она еще не знала. Это должно было выясниться, и очень скоро. Но она, безусловно, поняла одно, и тут все было ясно без слов: Осмунд вырвал ее из своего сердца, покончил с ней, ушел из ее жизни навсегда. Он стоял перед ней, чуть покачиваясь, огромный, мрачный, и смотрел на нее так, как смотрят в последний раз, при расставании, стараясь запомнить черты ее лица, фигуру — ее всю. Она же, сознавая это, стояла прямо, вытянувшись в струнку, как солдат на часах, напрягшись всем телом и глядя ему в глаза. Она как будто хотела ему сказать: «Да, мы с тобой прощаемся. Чем бы это все ни кончилось, мы никогда уже не будем вместе».

За его спиной, освещенный золотым пламенем свечей, мерцал и переливался чудесными своими красками триптих, и сам он, Осмунд, казался его фрагментом, а триптих служил ему фоном.

Но он только произнес:

— Хелен, ты не оставишь нас вдвоем ненадолго? Нам надо поговорить.

— Нет, — ответила она, улыбаясь и глядя ему в глаза, — я тоже соучастница. Никуда я не уйду.

— Уйду я, — сказал Пенджли-младший, внезапно рванувшись к двери.

Одним прыжком Осмунд оказался рядом с ним и схватил его за руку, как уже сделал это пять минут назад. Затем он его отпустил.

— Вы все еще не понимаете, что с этих пор мы с вами неразлучны. Я вам сказал это только что, но вы не поверили. Мне пришел конец, но и вам тоже.

— Понимаю, — спокойно отозвался Пенджли. — Вы хотите меня убить, как моего брата?

Человечек ничуть не был испуган. Его голос звучал так же ласково и мягко; страха в нем Хелен не услышала.

— Нет, не то, — ответил Осмунд. — Я еще не знаю, чем это закончится. Во-первых, в любой момент может нагрянуть полиция, и тогда нам обоим придется очень поторопиться. Хотя, может быть, никто не придет и мы проведем здесь всю ночь, а утром вместе отправимся.

— Отправимся — куда? — спросил Пенджли.

— Не знаю, в запредельность — вниз, в бездну, глубоко-глубоко. Где больше никто и никогда не услышит ваших кощунственных слов, порочащих этот мир.

— Значит, вы все-таки намереваетесь убить меня?

— Мы отправимся вместе, — повторил Осмунд, — вы, воитель против рода человеческого, и я, воитель за него. Вы ответите за всех выродков и предателей, которые восстают против рода человеческого, презирают его, плюют на него. За это я и погибну, прихватив вас с собой, — по крайней мере, это будет единственный достойный поступок в моей жизни.

Тогда-то Хелен и поняла, что с ним. Он решил порвать связь со всеми нами и с жизнью, которой мы так дорожили. Можете считать это безумием, если хотите. Я лично не берусь судить. Видимо, это была своего рода переоценка ценностей; физическая жизнь утратила для него всякое значение. Он стал мыслить совершенно иными категориями, и ему открылись, возможно впервые, истинные, непреходящие ценности.