Услады Божьей ради - Жан д'Ормессон

— Ах, вот в ком фамильное сходство никак не даст ошибиться!

— Это сын моего водителя, — смущенно отвечал родственник.

Тогда прадед, нимало не смутившись, повернулся к другому юноше со словами:

— Итак, молодой человек, никто не скажет, что вы не нашего рода.

И надо признать, что у дядюшки Анатоля, тети Ивонны, моего деда и прадеда было много общих черт: эффектная внешность, специфический образ мыслей, вкусы, реакция на окружающее. Конечно, были и уроды. Ошибки природы и культуры вроде моего аргентинского дядюшки. Но к ним и относились как к уродам, да и сами они, циники и жуиры, тоже понимали, что они уроды. Перед смертью они раскаивались и, как я уже говорил, приезжали заканчивать жизнь в Плесси-ле-Водрёе. А затем каждый член семьи стал жить как бы обособленно. При этом я еще не дошел в своем рассказе до разнузданного индивидуализма, получившего широкое распространение после Второй мировой войны. Но даже внутри группы стали заметными различия в образе жизни. Уже не было того коллектива, того живого организма, того единства, что называется семьей. Есть господин Такой-то, г-н Такой-то и еще господин Такой-то. У всех одинаковая фамилия, вот и все. «Услады Божьей ради». И девиз семьи тоже медленно менял свой смысл. Легкий нюанс наглости и фатальности незаметно взял верх над понятием победы в контексте покорности.

На одном конце находится Бог. На другом — деньги. А между ними — женщины, автомобили, путешествия, наслаждения. Раньше деньги доставались от Господа, и всё, вплоть до наслаждений и женщин, было частью единой системы. Так было. А где-то около 1925 года система разлетелась вдребезги. Если выразить одним словом, что происходило не только в Плесси-ле-Водрёе, но во всей Франции, во всем западном мире, между 1925 и 1933 годами, между Первой мировой войной и приходом нацистов к власти, я бы не стал говорить ни о танго, ни о джазе, ни о шляпах колоколом, ни о конце стиля Пуаре, ни о начале, а потом и триумфе Шанель, ни о безумных увеселениях. Все это существовало, но обретало полное свое значение лишь в более широком контексте. Я сказал бы просто, что, несмотря на машины, несмотря на скорость, несмотря на прогресс — вопреки им или из-за них, — система больше не срабатывала. И в литературе, и в живописи, и в политике, и в деловой жизни — раньше слово «дела» означало политику, а теперь стало означать деньги и ничего больше — где-то что-то стало заедать. Мотор стал давать сбои. В общем, разразился кризис.

С тех пор как мир существует, а это длится уже довольно долго, он только и делает, что катится из кризиса в кризис. Разве нашествие варваров на древний Рим не было кризисом, а Столетняя война, а религиозные войны, а Тридцатилетняя война, а Французская революция, а начало промышленной революции? Новым в нынешних кризисах является лишь то, что нет вооруженной борьбы, убийств и конвульсий, а есть прежде всего неопределенность. Такое впечатление, что мир не знает, что с ним творится. Кризис заключается в том, что каждый чувствует себя в критическом состоянии. Вокруг семейного стола возникает вдруг какая-то нестабильность. Каждый начинает играть свою роль и любой ценой хочет выйти из игры без потерь. Дядя Поль постепенно стал воплощением смеси политики и денег, решительно противостоящей традициям семьи, членом которой он все еще себя считал. Клод отдал себя на службу Богу, но не в рамках семьи, не ради нее и не по ее инициативе, а в какой-то степени против нее. В старой столовой Плесси-ле-Водрёя, где когда-то ужинали в половине восьмого, а потом стали ужинать без четверти восемь, бог о бок сидели бизнес и религия. Когда-то кардиналы, маршалы, придворные и вольнодумцы при всем их различии оставались все же членами одного и того же общества. В современном мире отношения между Богом и Деньгами стали очень сложными. Это не говоря уже о тяге к наслаждениям, о жажде нового, противостоящей традиции, о всякого рода соблазнах постоянно искушающей нас свободы. Семья лопнула. Дело Дрейфуса, отделение церкви от государства, война с Германией, принятие католиками Республики явились лишь трещинами в здании, именуемом семьей. Но затем время сделало свое дело. Между нами не воцарилась ненависть. Но каждый из нас заполучил свой маленький внутренний мир. По убеждениям, кстати, не очень прочным, по образу жизни, чаяниям и тайным намерениям мы стали напоминать Капулетти и Монтекки, неплохо ладящих между собой. Мы, наконец, вышли из Средневековья. Индивидуализм одержал верх над семейной солидарностью.

Альбер Реми-Мишо умер. Он оставил своему зятю, дядюшке Полю, свои заводы и свою индустриальную империю. Дядя Поль полностью погрузился в депутатскую деятельность и в бизнес. В большие и малые дела. «Мой сын весь в делах», — говорил дедушка, когда с ним заговаривали о дяде Поле. При этом было такое впечатление, что слова эти, проходя, рвут ему рот.

В свою очередь, дядя Поль мог рассчитывать только на двоих своих сыновей, естественно на Пьера и Жака. Пьер был старшим, но его уход из дипломатии, затем приключения с Урсулой и Миреттой несколько отдалили его от Плесси-ле-Водрёя и от родового очага. Жак занимался страховкой кораблей и нефтью. Ему не удалось, как Мишелю, стать инспектором финансов, и он стал американцем. Дважды в год он проводил по пять недель в Нью-Йорке. Привозил оттуда проекты и показывал их отцу. Что же касается Филиппа, то он, достигнув тридцати, продолжал по-прежнему думать только о женщинах. С годами он превратился в профессионального соблазнителя. Во время Второй мировой войны он следил за цветом волос на висках, побелевших с возрастом, а может, и раньше срока. Он нравился медсестрам, как когда-то нравился подругам своей матушки. По разным и даже противоположным причинам Филипп и Клод оказались вне игры. Они вышли из игры из-за страстного увлечения, один — женщинами, другой — Господом Богом. А тем временем в маленькой столовой, примыкающей к большой — у нас дети не сидели вместе со взрослыми за обеденным столом, — возникало нечто новое, удивительно повторявшее то, что мы видели лет двадцать тому назад, сорок и шестьдесят тоже — тому назад: за каменным столом под липами подрастало новое поколение, четвертое, а может, уже и пятое. Быть может, в начале этой книги на страницах, относящихся к концу XIX века, вы заметили не очень отчетливый силуэт моей прабабушки. Вы знаете моего дедушку, его сына Поля, его внуков Пьера и Филиппа, Жака и Клода, не говоря уже обо мне. А вот Жан-Клод, Анна-Мария, Бернар, Вероника и Юбер. Вероника и Юбер только вышли из пеленок. Что же касается Жан-Клода и Анны-Марии, то они уже почти молодые люди. Не помню, сказал ли я, что Жак женился, что Пьер и Урсула, когда любили друг друга, еще в Кабринаке, успели произвести на свет мальчика и девочку? В семьях всегда происходит столько событий, что у меня возникает ощущение, будто жизнь утекает, подобно воде между пальцев, утекает вместе с няньками, учительницами, детскими увлечениями, помолвками и поминками, именинами и экзаменами, службой в армии и занятиями спортом, который стал играть важную роль в нашей жизни: ведь спорт заменяет нам природу, которую мы теряем, а она нужна нам, чтобы организм дышал. Знаю, что я должен был бы рассказать о встречах, о повседневной жизни, воспроизвести письма, сохранившиеся в моих чемоданах и в ящиках комодов, передать вам беседы, споры, вспомнить, как складывались отношения с прислугой и поставщиками, как велись деловые переговоры. Боюсь только, что у меня нет ни необходимого места, ни времени, ни, увы, таланта! Все, что могу, так это показать семью на улице Варенн, на Пресбургской улице и в Плесси-ле-Водрёе, вокруг каменного стола или в столовой, под портретами маршалов, в надежде, что хоть что-то останется от этого уходящего времени в чьих-нибудь закоулках памяти.