Рождество под кипарисами - Лейла Слимани

– Ты же имеешь право развеяться!

Теперь Матильда писала Ирен только короткие письма, не пускаясь в откровения и не выплескивая эмоции. Она просила сестру присылать рецепты блюд их детства, по которым очень соскучилась. Ей хотелось быть безупречной хозяйкой дома, вроде тех, чьи фотографии красуются на страницах журналов, которые приносила ей Коринна. Тех, что умеют вести хозяйство, обеспечивают покой в доме, на которых все держится, которых любят и побаиваются. Но, как однажды сказала Аиша своим высоким, пронзительным голоском: «В любом случае все в конце концов обернется к худшему», – и Матильда не стала ее разубеждать. Днем она чистила овощи, положив перед собой книгу. Она прятала книги в кармане передника и иногда, усевшись на кипу неглаженого белья, читала романы Анри Труайя или Анаис Нин, которые ей давала вдова Мерсье. Приготовленные ею блюда Амин считал несъедобными. Это были картофельные салаты, обильно посыпанные луком и вонявшие уксусом, горы тушеной капусты, так долго стоявшей на огне, что весь дом пропитывался ее запахом, не выветривавшимся много дней, мясной хлеб, такой сухой, что Аиша выплевывала непрожеванные кусочки и прятала их в карман платья. Амин предъявлял претензии. Кончиком вилки он отпихивал эскалоп, плавающий в сливках: такое блюдо не годится для местного климата. Он скучал по той еде, что готовила мать, и внушил себе, что Матильда уверяет, будто не любит кускус и чечевицу с копченым мясом только ради того, чтобы его позлить. Она настаивала на том, чтобы за едой дети разговаривали, задавала им вопросы, смеялась, когда они, стуча черенком вилки по столу, требовали десерт. Амин сердился на невоспитанных, шумных детей. Он проклинал этот дом, где он, трудовой человек, не может найти покоя, хотя имеет на него полное право. Матильда брала на руки Селима, вытаскивала из рукава грязный носовой платок и принималась плакать. Однажды вечером Амин под изумленным взглядом Аиши затянул старую песенку: «Она лила слезы, лила слезы в три ручья… Выплакала все слезы, что у ней были…» Матильда выскочила в коридор, а он, последовав за ней до двери, допел: «О-ля-ля! Вот тоска! Вот тоска!»[28] – и Матильда, обезумев от злости, стала выкрикивать эльзасские ругательства, смысл которых наотрез отказалась им объяснять.

Матильда пополнела, на виске появилась седая прядка. Целыми днями она ходила в шляпе из рафии, как у крестьянок, и черных резиновых сандалиях. Щеки и шея покрылись мелкими коричневыми пятнышками, на коже появились тонкие морщинки. Иногда к концу долгого дня она впадала в глубокое уныние. По дороге из школы домой, подставляя лицо ласковому ветру, она размышляла о том, что уже почти десять лет видит один и тот же пейзаж, а ей кажется, что она так ничего и не успела сделать. Какой след она оставит после себя? Многие сотни приготовленных и съеденных обедов и ужинов? Немного мимолетной радости, испарившейся в один миг? Песенки, спетые у кроватки малышей, дни, когда она утешала детей в их горестях, о которых теперь никто и не вспомнит? Заштопанные рукава, тревоги, ни с кем не разделенные из боязни быть осмеянной? Что бы она ни делала, как бы ни были ей благодарны дети и пациенты, Матильду не покидало ощущение, что ее жизнь – проект тотального самоуничтожения. Все, что она создавала, было обречено на исчезновение, на забвение. Такая ей выпала доля – домашняя жизнь, состоящая из мелочей, из бесконечного повторения одних и тех же действий, в конце концов разрушающих нервную систему. Она смотрела в окно на плантации миндальных деревьев, на бесконечные террасы виноградников, на молодые деревца, входящие в пору зрелости, обещающие через год-другой принести плоды. Она ревновала Амина, ревновала к хозяйству, которое он создавал медленно и упорно и которое нынче, в 1955 году, дало первые доходы.

Урожай персиков был хорош, и миндаль он продал очень выгодно. К великому разочарованию Матильды, потребовавшей денег на школьные принадлежности и новую одежду, Амин решил вложить средства в развитие фермы.

– Здешние женщины никогда не посмели бы вмешиваться в эти дела, – упрекнул он жену.

Он построил вторую теплицу, нанял еще десяток работников, чтобы собрать урожай, и французского инженера, чтобы тот спроектировал и соорудил накопитель для дождевой воды. Много лет Амин мечтал выращивать оливковые деревья. Он прочел все, что мог найти по этой тематике, и заложил экспериментальную плантацию с густыми посадками олив. Он не сомневался, что сумеет сам, без посторонней помощи, вывести новые сорта оливковых деревьев, более устойчивых к жаре и недостатку влаги. Весной 1955 года на Мекнесской ярмарке он, нервно комкая листки с записями в потных руках, попытался изложить свою теорию перед скептически настроенной публикой.

– Все новшества поначалу обычно поднимают на смех, ты ведь знаешь? – откровенничал он со своим другом Драганом. – Если все пойдет как задумано, эти деревья будут давать в шесть раз больше, чем другие сорта, представленные сегодня в моем владении. И их потребность в воде настолько скромна, что я смогу вернуться к традиционным методам ирригации.

В течение всех лет, что он трудился на земле, Амин привык работать один, не рассчитывая на чью-либо помощь. Его ферму окружали хозяйства французских поселенцев, их богатство и могущество долгое время вызывало у него страх. В первые послевоенные годы мекнесские поселенцы еще сохраняли значительную власть. Про них говорили, что они могут назначить и снять с должности генерал-резидента, что им стоит только пошевелить пальцем, чтобы изменить политику Парижа. Теперь соседи Амина вели себя более приветливо. В Сельскохозяйственной палате, куда он пришел просить субсидию, с ним разговаривали почтительно и, хотя в деньгах отказали, всячески превозносили его творческий подход к делу и упорство. Когда он рассказал Драгану о встрече с чиновниками, тот усмехнулся:

– Они боятся, только и всего. Чувствуют, что ветер переменился и местные жители скоро станут ими командовать. Они прикрывают тылы, обращаясь с тобой как с равным.

– Равным? Говорят, что хотят поддержать меня, а сами отказывают в кредите. А когда меня постигнет неудача, заявят, что я был слишком ленив, что я такой же, как все арабы, что без французов, без их трудолюбия у нас ничего не получится.

В мае сгорела ферма Роже Мариани. Свиньи погибли в огне, и несколько дней по всем окрестностям носился запах горелого мяса. Работники, не проявившие особого рвения при тушении огня, закрывали лица тряпками, некоторых рвало. Они говорили, что вдыхать нечистый дым – это харам[29]. В ночь пожара Мариани пришел к ним на холм, Матильда устроила его в гостиной, и он в одиночку выпил бутылку токая. Этот человек, некогда обладавший таким влиянием, что однажды ворвался прямо в кабинет Шарля Ногеса[30] в Рабате и угрозами добился того, что дело решилось в его пользу, теперь плакал как ребенок, сидя в старом бархатном кресле.

– Порой сердце у меня сжимается так, что я даже думать не в состоянии, рассудок мой словно погружается в густой туман. Я не знаю, что готовит нам будущее и есть ли в этом мире справедливость, если мне приходится расплачиваться за злодеяния, которых я не совершал. Я верил в эту страну, как блаженный верит в Бога, без рассуждений, без лишних вопросов. А теперь слышу, что меня хотят убить, что мои крестьяне прячут оружие, чтобы меня застрелить, а может быть, они меня повесят. Они только делали вид, будто перестали быть дикарями.