Манкая - Лариса Шубникова

— Берегите себя. И ее… — Широков поцеловал ее руку, а она его лоб.

— Все будет хорошо, мальчик. Терпение. Это самое тяжелое и главное сейчас.

Митя кивнул и проводил Джеки. А сам остался в непонятном состоянии злобы, обиды, но и счастья.

— Артём, чего ты ко мне прицепился? Такое ощущение, что следишь. Ты или скажешь мне в чем дело, или я от тебя сбегу, — это выговаривал Широков Заварзину, когда тот сидел в его ресторане и угощался битками по — казачьи.

— Ты, Мить, повар? Да? Вот и иди готовь. А я тут ем и никого не трогаю! Брысь, ослик! — и улыбается паразитски.

Митька закатил глаза страдальчески и ушел, по дороге пнув стул и огрев тяжелым взглядом Верочку Стиржак. Сама помощница Широкова давно приметила большого мужчину с военной выправкой и, по началу, испугалась. Сами подумайте, болтается за ее ненаглядным шефом этакая громадина, глаз не сводит! Потом слегка успокоилась, поскольку уже пятый день не происходило ничего странного и страшного…ну, кроме самого громилы.

Члены группы «Спасти Широкова» уже отписываться стали в общий чат, мол, кто таков и чего тут торчит? Друг Широкова? Вера ответов не знала, потому и решилась на легкую разведку боем. Взяла солидную папочку, оправила жакетик форменный и направилась прямиком к Заварзину. Правда, не знала она, что он Артём и Заварзин.

— Добрый день. Простите, что помешала. Хотелось бы узнать, как Вам «Ярославец»? — и улыбается дежурно.

Знала бы она, что Артём прекрасно разбирается в лицах и людях.

— Вера? — Заварзин прочел имя Стрижак на бейдже, — Я сосед Димитрия. А Вы, похоже, его приятельница?

— Я работаю у Дмитрия Алексеевича.

— И волнуетесь за него, так? — и что Вера должна ответить?

Она знала, что Юля уехала. Видела, как тяжело переживает ее отъезд Широков. Поддерживала, как умела. А тут сидит незнакомый громила и уверяет, что сосед Мити и видит ее тревогу.

— Не думаю, что могу говорить об этом с незнакомым человеком.

— Не проблема. Я Артём Заварзин. Мы с Димитрием соседствуем и приятельствуем. Вместе ходим играть в волейбол по вторникам и четвергам, — Артём говорил медленно и внятно, при этом не отводил взгляда от черных глаз Верочки, — Вы, я чувствую, в курсе событий. Имя «Юлия» Вам говорит о чем — то?

И тут Вера задумалась основательно! Вот были у вас ситуации, когда нужно понять и принять решение, доверять незнакомому человеку или нет? Ну, врачу или парикмахеру, понятно, однако и там есть некие мыслишки. А тут. личное дело шефа. С другой стороны, он назвал пароль- Юлия. И это давало Вере и всем остальным членам тайного общества возможность получать информацию со стороны, так сказать, противоположной.

— Говорит, — Вера приняла решение и Заварзин кивнул, — Правда не могу понять, как Ваше присутствие здесь относится к личным делам Дмитрия Алексеевича.

— Все просто. Я слежу за Димитрием, чтобы он дел не наворотил. Юлин муж, знаете ли, проблемка. А у Димки на него, скажем так, аллергия.

— На него не только у Мити аллергия. Та еще козлина! — выдала казачка Верочка и Заварзин разулыбался довольно!

— Ну, тогда Вы меня понимаете. Никто из наших не собирается терять Митьку из-за урода.

— Ваших?

— Да. Соседи мы и все Юленьку любим. А теперь и Митька наш человек, — Вера присела за стол Артёма.

— Наши тоже переживают. Юля улетела, а Мите прям беда! Артём, что происходит — то?

И пошел равномерный и обстоятельный обмен информацией. Нет, не сплетни, а беседа двух понимающих и волнующихся людей.

— Вот как — то так, Вер. А я тут торчу и Митьку выбешиваю!

— Так не проблема! Я все время на работе, могу Вам отписываться, что и как. И вовсе незачем тут бывать все время. Давайте так, если Митя уйдет или уедет внепланово, так сказать, я Вам пишу. Идет?

— Отлично! — обменялись телефонами и улыбнулись друг другу, заговорщики фиговы!

Артёма как ветром сдуло из ресторана, а Вера отписалась своим, что в их полку прибыло.

В то время как сомкнулись ряды «московские» и «ярославские», Митька сидел в кабинете и пытался работать с документами. Дело не шло никак. Он все вспоминал как прощался с Юлькой перед ее отъездом. Она долго просила прощения, старалась не плакать. А глаза такие растерянные. Он готов был плюнуть на обещание, данное Джеки и запереть Юльку в своей квартире, не отпускать. Правда, унял характер и начал извиняться сам. А потом поцеловал ее и, не получив ответа, отпустил из объятий. Другим днем напился, страшно и горько, и только после всего этого обязательного расставального набора, начал свой подвиг терпения. Ага, прямо подвиг. Спросите, почему он смирился и терпел? Да, Юлька перед уходом так на него посмотрела, что Митька поплыл и решился на то, что и исполнял сейчас.

Она не писала к нему, он не писал к ней. А вот Джеки повествовала подробно! О том, что ветер сильный на побережье в это время года, шторма, и Юлькино настроение такое же. Что ходит она одна по пляжам, мечется, как та вода и тот ветер, и пока ни одного проблеска понимания или другого, иного, чувства.

И так каждый день…

Всего половину месяца ее нет в Москве, а у Митьки уже тоска, хоть волком вой. Она и раньше- то не была его женщиной, но хотя бы рядом. За стеной. А тут… Был момент, когда собрался он лететь к ней, но сдержался, понимая, что Джеки права и определить, кто нужен ей может только сама московская напасть.

И не жизнь и не нежить. Правда, поддержку он ощущал серьезную, ничего не скажешь. Бабушки Собакевич пришли давеча к нему и принесли творожников. Светочка подарила горшок с цветком, сказала, на счастье и уют в доме создать. Правда, одинокий горшок с лопухастым цветуханом не сильно науютил, но согрел заботой. На работе то и дело отправляли Митьку отдыхать, мол, сами справимся, идите шеф! Артём совсем с ума сошел и преследовал везде, где только можно. Отчасти Широкову было понятно, для чего, но смешно же…

Помог более всего, как ни странно, Дава Гойцман. Правда теперь и Митька, как и Давид был с печальными глазами. Вот и смотрели они друг на друга печально. Только один черноглаз, а второй сероглаз. Да, без разницы. Морды совершенно одинаковые. С Давой они успешно посетили кинотеатр, автосалон и баскетбольный матч. И ежевечерне торчали в курилке! Митьке дома было паскудно, а Даве было паскудно одному.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍