Том 10. Публицистика (86) - Алексей Николаевич Толстой

Германия не в состоянии выполнять репарации… Можно, конечно, надеяться на чудеса, но это не научно. Таково буржуазное хозяйство…»

После этого разговора вы, разумеется, добиваетесь (не без труда) разрешения попасть хотя бы на один из заводов. Вам дают пропуск в турбинный цех АЭГ (конкурента Сименса). Двор прибран и подметен, как комната, откуда унесли покойника. Приставленный к вам очень любезный инженер показывает прикрытую броней яму, где испытываются маховики, стучит ногтем в электросваренный кожух для генератора в десять тысяч киловатт. Поглядев по сторонам, пожимает плечом, – больше показывать тут, собственно говоря, нечего, – ведет вас в турбинную мастерскую. Здесь изготовляются турбины от самой маленькой – в четверть лошадиной силы (ставят на паровоз для освещения поездов) до самых мощных. Длинные ряды станков, но, кроме двух-трех, все остановлены. Мертво висят мостовые краны под фермами крыши. Рабочих – человек десять, – молчаливые, сосредоточенные. Почти не слышно звуков. Инженер не скрывает горькой правды: – цех выпускал ежегодной продукции на миллион киловатт, за текущее полугодие выпущено пятьдесят тысяч киловатт. Сегодня утром рассчитано 4 800 рабочих. По лестнице вы взбираетесь на верх почти уже собранной турбины. Три пожилых человека не спеша что-то прилаживают. Эта турбина в десять тысяч киловатт отправляется в Омск. Заказов больше нет. Инженер извинительно улыбается, старые рабочие хмуро слушают.

Вечером торговые артерии Берлина вспыхивают феноменальным заревом огней. Дома исчерчены, опоясаны линиями стеклянных трубок с цветным светящимся газом. То наискось оранжево-красным по многоэтажному дому, то падая по фасаду водопадом синего света, то чертя над крышами буква за буквой синим, зеленым, желтым, зачеркиваясь и снова выписывая в небесной тьме заманчивые предложения, вертясь пестрыми колесами, раскручиваясь спиралью, подмигивая огненными зрачками, – в каком-то сумасбродном отчаянии буржуазия борется за жизнь. Проносятся автомобили, в лучах их прожекторов бредут по широким тротуарам вереницы проституток. В гриль-румах, барах и ночных кабаре берлинцы пропивают свою безнадежность и репарационные денежки.

Вы отправляетесь в «Кабаре комиков». Трехъярусный театр, в партере – столики, вертящиеся, как на корабле, кресла. Спрашиваете пива. На сцене – развязный конферансье. Не смешно. Затем – оперетта-пародия, автор Миша Шполянский, – он тут же в оркестре, маленький, лысый, дохлый (москвич, эмигрант). Музыка краденая, но скучная. Содержание: длинная канитель между двумя хозяевами двух торговых домов. Герой – директор, которого переманивают, – он то уходит, то приходит в разных красиво сшитых костюмах. Смешное место: дамочка в зеленом платье поет о том, что – вот безобразие, – купила пуговицу, а ей не прислали на дом. Время от времени появляется (из лифта) символическая блондинка и поет о честности. Через час двадцать минут все хорошо кончается. Затем – водевиль. Содержание: пришел муж, жена прячет любовника за занавеску. Муж: – «А это чей котелок?» Жена: – «Швейцара». Муж зовет швейцара (комика). Швейцар, выручая жену, надевает котелок, который ему мал. (Смех.) Муж замечает ноги за занавеской. Жена: – «Это твои башмаки». Муж для чего-то уходит. Любовник выбегает, разувается, убегает. (Смех.) Муж возвращается. Жена показывает башмаки. Но муж в свою очередь (самое сильное место) – показывает жене монокль: «Этот монокль я нашел в вашей постели». Занавес. Второй водевиль еще глупее.

Театр полон. Сдержанно смеются. Конферансье острит немного о политике, – добродушно и безобидно. Вроде того, как он утром сегодня проснулся коммунистом, а к вечеру, читая разные газеты, стал фашистом… Ни одного слова, какое могло бы взволновать зрителей, будто в зрительном зале – душевнобольные. Театр – как валерьяновые капли…

За вашим столиком – две молодые женщины. В антракте вы разговорились, предложили им по стакану пива, сразу выяснили, кто вы, кто они, – одна служит в конторе, другая – безработная. Милые и простые девушки, положили голые локти на стол и задушевно начали говорить с вами о самоубийстве… Жить трудно, жизнь, в общем, не имеет никакого смысла, и самое лучшее – тихо и безболезненно заснуть, – хорошая доза морфия.

Костры*

Физические усилия, быстрая ходьба запрещены ему. Сердце его и без того нагружено ежедневной работой. Часов в пять дня обыкновенно Алексей Максимович не спеша идет в парк и там бродит между соснами; прямой, сухопарый, с широкими плечами, в сером пиджаке, в пестрой тюбетейке. Висячие усы его нахмурены.

Алексей Максимович бродит с палочкой, покашливает, – собирает сучки, сушняк, сгребает ногой шишки, сухие листья. По всему парку у него собраны такие кучки хворосту.

Кому-нибудь, кто подошел, он говорит:

«Доктора, черти драповые… Все равно сегодня зажжем…»

Доктора не позволяют ему выходить по вечерам, – боятся сырости. Но все-таки он отвоевал у «драповых чертей» удовольствие зажечь иногда хороший костер.

Вечер теплый. На клумбах раскрылись и пахнут белые цветы табака. За Москвой-рекой, на лугах, не видно тумана. Алексей Максимович, опустив усы, не торопясь идет к тому месту, где собраны кучки хворосту. Поджигает костер. Стоит насупившись, глядит, как пляшет огонь, – искры уносятся вверх сквозь дрожащую листву, в ночь. В глазах его серо-синих – большое удовольствие.

Стоя между краснеющими стволами, он, может быть, вспоминает те, иные костры, зажженные им сорок лет назад на берегах Волги. Его костры озарили очертания наползающей революционной грозы. От огней его костров шарахнулось злобно, ночными напившимися призраками, – вековечное российское мещанство. Тревога его костров разбудила дремавшие силы бунта. Искры понеслись по всей необъятной России, перекинулись через рубежи, возмущая умы предвестием великих событий, неминуемых потрясений.

Чрезвычайно важно понять, – почему все это произошло, почему в девяностых годах появился Горький? Почему никому не известный сотрудник «Самарской газеты» – Иегудиил Хламида – с недолгим, но уже богатым прошлым непоседливого пролетария – в короткое время сделался властителем дум миллионных масс. Имя его со славой прокатывается по всему миру.

Девяностые годы были резким подъемом роста капитализма и вместе с тем роста пролетариата. России вдруг стало тесно и душно в черном царском вицмундире.

До революции, до девятьсот пятого года, был путь еще в десять лет. Еще стояли чеховские времена. Герои чеховских повестей, беспомощно и деликатно прикрывая тоску улыбочками, – мечтали о какой-то красивой жизни, которая, наверно, когда-то должна же свалиться с неба.

Жизнь задыхалась в мещанском чаду. Революционные попытки народовольцев были давно раздавлены. Обывателю казалось невозможным, несбыточным своротить навалившуюся тушу императора. Но это только казалось. Кто-то неминуемо должен был придти и крикнуть: «Человек, проснись от дурного сна». Пришел Горький с первыми рассказами. Зажег в ночной степи костер, и старый цыган Макар Чудра стал рассказывать о великой любви и великой гордости. Горький повел читателя из пропахшего постными пирогами городишка на берег моря, под горячее