Ветер перемен - Андрей Колганов

– Потери большие? – Этот вопрос не дает мне покоя.

– Человек пятнадцать убитых и раненых больше трех десятков, – сокрушенно покачал головой Галькевич. – Больно большая банда оказалась. Но мы им врезали крепко. Почти сотню положили, полторы сотни без малого повязали. Конечно, по мелочам утек кое-кто, не без этого.

– Товарищ Галькевич… Обязательно надо найти… у бандитов часы и книга… говорили о них… – Тут силы меня оставляют, и все вокруг опять застилает туманом беспамятства.

Хлопоты командиров по погрузке отбитого имущества в теплушки, по размещению части раненых в Заситино, по организации конвоирования пленных в Себеж проходят мимо меня. На импровизированных носилках путешествую до нашего состава и отправляюсь с ним обратно в Себеж.

Именно там, когда я, немного придя в себя, закинув руки на плечи красноармейцам, ковылял от состава к поджидающим раненых подводам, и донеслись до меня песни, так неожиданно напомнившие мне во время сборов под Тверью об этом эпизоде моей службы в войсках ВОХР. Два взвода, построившись, маршировали со станции к казарме, и до нас доносилось энергичное:

…Товарищ Троцкий

Нас поведет в последний бой!

Следующий взвод пел другое, распевное, протяжное:

Свищут снаряды, трещат пулеметы,

Их не боятся красные роты…

В госпиталь мне, конечно, соваться было ни к чему – не хватало еще отнимать койку у красноармейцев, действительно нуждающихся во врачебном уходе. Обошелся тем, что местный фельдшер быстренько обработал и заштопал мне рану.

На следующий день чувствую себя немного лучше. Тут-то и пришла пора поделиться с командиром отряда ВЧК услышанным. Он заявился ко мне не один, а в компании со своим начальником, уездным уполномоченным губернской Чрезвычайной комиссии, с которым вместе весь прошлый день занимались допросами пленных бандитов.

– Ну что сказать, товарищ Осецкий. И в самом деле у одного из убитых бандитов нашлись часы фирмы «Карл Мозер» и книга на иностранном языке. – Глава уездной чрезвычайки последовательно выкладывает передо мной на стол эти предметы.

Точно, «Мозер» – не на цепочке, как обычно, а на слегка потертом кожаном ремешке, так что его можно на руке носить. И книга. Беру ее в руки. Стихи французских поэтов. Бодлер, Рембо, Аполлинер… Зачем и куда несли все это бандиты? Куда… Кажется, слышал же что-то? А! Вот!

– Они это зачем-то в Ригу должны были доставить, – рассказываю чекистам. – Я ведь, пока валялся в беспамятстве от ранения, на несколько минут оклемался и слышал обрывки разговора.

– В Ригу? – недоверчиво переспрашивает глава местной ЧК. – Какие могут быть дела у местных дезертиров в Риге?

– Чтоб я знал… – Попытка покачать головой отзывается в ней болью и тошнотой.

– Да не похожи были те, на ком мы это взяли, на простых «зеленых», – влезает Галькевич. – Скорее, приблудные какие. Хотели, верно, под шумок, пока банда с нами сцепится, за кордон улизнуть.

– А пленные? – задаю естественный вопрос. – Сказали что-нибудь?

– Толку с тех пленных! – кривится уездный уполномоченный. – Твердят одно: ничего не ведаем, батька приказал пойти с энтими, тропу им через болота показать. А кто такие «энти» – дескать, знать не знаем. Самих же не спросишь уже – положили всех.

Потолковав вокруг да около еще с четверть часа, так ничего больше и не родили.

– Ладно, – промолвил главный местный чекист, прощаясь, – дело темное, как тут что выяснять – совсем непонятно. Ты человек грамотный, языки знаешь – бери эту книжку себе. Полистаешь на досуге, может, и додумаешь чего. А часы… часы тоже возьми себе. Считай, награда тебе за храбрость в бою.

– Пулю схлопотать – невелика храбрость, – бормочу в ответ вместо благодарности.

– Не петушись, товарищ комиссар! – легонько хлопнул меня по плечу Галькевич. – Первый раз ведь в настоящем бою?

– В настоящем? Первый.

– Вот! И не оплошал, звания комиссарского перед красноармейцами не уронил!

– Сколько говорить: не комиссар я. Другая у меня должность.

– Э-э, дело не в названии, а в сути, – назидательно сказал глава уездной ЧК.

Мне было не до споров, и я просто уронил голову обратно на подушку, чтобы перевести дух.

– Ну выздоравливай! – бросил, оборачиваясь в дверях, Галькевич.

Вот так я и сделался владельцем мозеровских часов и книги с французскими стихами – той самой, что подарил Лиде.

На следующий день я уже мог вставать с кровати и, хотя не слишком уверенно, самостоятельно передвигаться. Зашедший с утра меня проведать Рюриков настаивал, что надо бы еще отлежаться, однако пришлось решительно возразить ему:

– Нет уж! Дел невпроворот. Для начала надо ведь с этой прорвой пленных срочно разобраться.

Тут командир роты согласно кивнул:

– Надо… Держать их негде, кормить нечем. По летнему времени пока во двор казармы загнали. А ну как дожди?

– Значит, будем срочно организовывать фильтрацию. Кто особых подозрений не вызывает – мобилизовать в войска, прочих – на тыловые работы. А если за кем серьезное что – в расход! – излагаю Федору свое мнение.

В этот момент дверь казармы отворилась, и в командирский закуток заглянул Галькевич.

– Ты как? Оклемался маленько? – с порога спросил он. – А то нам надо, не откладывая, фильтрацию пленных провести…

– Так, Яков Исидорович, мы с товарищем комиссаром как раз о том и толкуем, – вставил слово Федор Иванович.

Через час там же, во дворе казармы, уже заседала импровизированная фильтрационная комиссия. Выяснилось, что среди толпы взятых в плен «зеленых» оказались не только местные дезертиры и уклоняющиеся от мобилизации, но и несколько настоящих белогвардейцев. Судя по всему, это именно они подбили «батьку» на авантюру с прорывом в Латвию. Беляков и уклонявшихся от призыва бывших офицеров отделили от основной массы и отконвоировали в помещение уездной ЧК. Теперь их должна была проверить настоящая фильтрационная комиссия при особом отделе Губчека. Когда небольшую группу выводили со двора, мой взгляд зацепил в толпе любопытствующих двух субъектов с жесткими, злыми глазами. И такие же глаза были у молодой барышни, одетой просто, но не по-здешнему, – явно из «бывших»…

Тут поток воспоминаний Осецкого тормознул, и меня молнией пронзило мгновенное узнавание. Да, точно – это те самые двое, что стреляли летом двадцать третьего года в Лондоне. И барышня… Уж не та ли это особа в шляпке, что встретилась в буфете Театра Революции, а потом неудачно покушалась на меня, стреляя из темного переулка? Так вот откуда эта ниточка тянется, да и слух, что Осецкий служил в двадцатом году в ЧК, наверное, тоже оттуда…

Поток воспоминаний, впрочем, не помешал мне дотопать вместе со всей нашей учебной командой до казармы – даже не вывалившись из строя и не сбившись с ноги. Мы дружно месили на дороге уже растоптанный множеством ног в грязь мартовский снег, который по окрестным полям и лесам лежал пока нерастаявшим, почти белоснежным покрывалом. Редко выезжая зимой из Москвы за город, я привык к зрелищу московского грязного снега. Здесь же снег немного посерел лишь у самых поселений, видно, под влиянием небольшого налета сажи, вылетавшей с дымом из печных труб.