Формула боя - Михаил Нестеров

– Я распоряжусь, чтобы тебя накормили.

– А вознаграждение?

Лезин улыбнулся, хотя глаза его были недобрыми.

– Завтра посмотрим.

– Сволочь! – проскрипел зубами Галайко, провожая офицера ФСБ глазами. – Если бы знал, толкнул бы автоматы где-нибудь у киоска. И то штук триста-четыреста поимел бы. Чтобы я хоть раз!.. – Он зашагал по камере, обхаркивая пол.

Впрочем, делал он это зря: утром еще до допроса его заставили вымыть свою камеру и соседнюю, после чего составили протокол и отпустили.

Галайко уходил злой, голодный. Если в следующий раз он найдет еще пару автоматов, один толканет, а другой оставит при себе. Мало ли что. На несколько мгновений Галайко представил себе, как непринужденно он входит в отделение милиции: на голове вязаная шапочка, на худых плечах длинный серый плащ, полы которого он придерживает рукой. Он небрит, челюсти ритмично, пожалуй, даже энергично пережевывают резинку, глаза быстро оценивают обстановку. Дежурный поднимает голову. Галайко, не прекращая стремительного шага, откидывает рукой полу плаща и освобождает автомат. Дежурный хватается за кобуру, но точные выстрелы отбрасывают его к стене, у которой стоит стеклянный почему-то сейф. Сейф тут же обильно обагряется кровью. Из-за угла показывается испуганная физиономия той сволочи, которая обещала накормить его, но так и не накормила. Галайко реагирует мгновенно, давая из-под руки длинную очередь… Черные сгустки крови долетают до его ног. С развороченным животом сволочь уползает за угол; за ней тянутся серо-красные гирлянды кишок. И все это происходит как при замедленной съемке. Сейф манит к себе, Галайко видит в нем пачки долларов, однако не берет их. Он смачно обхаркивает пол и уходит: его влекла сюда не жажда наживы, а только месть – страшная и справедливая.

Гражданин без определенного места жительства, очнувшись от грез, услышал за спиной смех. Он оглянулся и увидел двух молодых милиционеров. Оказывается, он еще не покинул отделения. Милиционеры смеялись. Один из них, сопляк лет двадцати, спросил, не хочет ли он вымыть еще парочку камер. Галайко, стараясь запомнить его, медленно покачал головой и так же неторопливо вышел. В следующий раз, когда он войдет сюда с автоматом, он убьет трех человек. Или четырех.

Рябов, наверное, уже раз пять сказал: «Я же не просил тебя!» – и тем не менее с аппетитом ел вермишель с домашними котлетами. Иногда он терял контроль: громко чавкал и шумно дышал носом. В эти моменты его жена Ирина деликатно покашливала в кулак, Рябов поднимал голову, и все приходило в норму.

Ирина появилась в его рабочем кабинете с полчаса назад, когда стало ясно, что в ближайшее время Рябов дома не объявится. Настояла, чтобы муж выписал ей пропуск, и привезла с собой ужин.

Наконец, сыто отдуваясь, Михаил Анатольевич накрыл миску из нержавеющей стали крышкой, подвинул ее к краю стола и налил горячего чая. Дуя в стакан, он поблагодарил жену:

– Спасибо, Ира. Хотя, честное слово, я не был голоден.

– Я заметила это, – улыбнулась она. – Ты даже храпел, когда поедал котлеты.

– Что я делал? Храпел?

– Самую малость.

Рябов не знал, как отнестись к словам супруги. Наверное, она шутила.

Ирина, взяв термос, положила его в пакет.

– Придешь поздно?

– Да, если вообще приду.

– Много работы?

– Не то слово.

– Сашка по тебе соскучился. Канючит, спрашивает, где папа.

– Поцелуй его от меня. Скажи, что… завтра обязательно приду.

– Значит, ты все же решил работать до утра?

Ирина смотрела на него немного разочарованно. В то же время Михаил уловил во взгляде жены давно знакомые искры, которым у него точного определения не находилось, он почему-то называл их озорными, порой – цыганскими. В этом взгляде можно было прочитать многое – намек, тонкую насмешку, вызов. Трудно было противостоять этому взгляду. В такие моменты он ворочался в кресле, если сидел, и прятал глаза. Руки у него становились беспокойными. Вот и сейчас, опустив голову, Рябов начал бестолково рыться в ящике стола. Ирина знала все уловки мужа; она некоторое время наблюдала за ним, потом встала. Рябов тут же задвинул ящик.

– Уходишь уже?

– Ты очень тактичный человек. – Ирина даже не пыталась скрыть сарказма. Послав ему изящный воздушный поцелуй, она повернулась к двери.

Рябов положил локти на стол и подпер щеки руками. Если бы не этот чертов Никишин, если бы не охота на него, он, бросив все дела, кинулся бы за женой, обнял ее за плечи, вдохнул аромат ее необыкновенно красивых волос… Да еще к Антону добавился теперь неизвестный Андрей – значит, охота принимает более масштабный характер. Более затяжной. А может, этот Андрей сократит сроки?

Ирина вышла из кабинета, даже не обернувшись. А он не спускал с нее глаз. Чертова работа! Рябов загнул три пальца на руке – еще три года, и на пенсию. Он сделает ее по болезни, чего-чего, а этого добра у него хватает и подмазывать никого не нужно будет. Когда он выйдет на заслуженный отдых, ему исполнится только 41 год. Вообще работать он, конечно, не бросит; ему уже сейчас предложили несколько выгодных мест. Люди работают и даже живут на перспективу, согласны ждать с предпринимательскими улыбками три-четыре года. С ума сойти… Но все равно в их улыбках было что-то неестественное, что-то не соответствовало. С ростом предложений Рябов начинал понимать, что именно не соответствовало: в предпринимательских улыбках не было жизни. Люди учились работать, вернее – учились любить свою работу, порой забывая, что у них должна существовать личная жизнь. Они превращались в каких-то рабов своей работы и денег. Причем эти два понятия стояли порознь; пока еще нельзя было поставить короткую черточку между этими словами. Так же и у Рябова: никаких тире, никакой личной жизни.

В той же чертовой Америке уже давно пережевали это и покакали. Там не знают, что такое предпринимательская улыбка. Все улыбки стали голливудскими. Люди работают играючи, потому что игра приносит удовольствие, и если поменять слова местами, ровным счетом ничего не изменится. Чертовы американцы!

Призадумавшись, Рябов даже заметил, как вместо образа ненавистного Антона Никишина перед ним вырос мрачный облик моложавого генерал-майора Писарева. Тот всего на четыре года старше Рябова, а по спеси обогнал его на доброе столетие. Залезть бы ему в башку да посмотреть, что он там думает… Не дай бог задержит Рябову полковничье звание, а представление уже ушло. Обидно будет, и так полгода перехаживает…

Рябов невольно вздрогнул. Холодные глаза Писарева растаяли, и следователь снова увидел Антона, который заслонял от него Ирину. Рябов несильно ударил ладонью по столу: впору самому выходить на улицу и всматриваться в лица прохожих. Появилось какое-то нетерпение. Рябов призвал на помощь выручающую его иногда фразу: это временно. Действительно, все это пройдет и забудется; он поймает Никишина, приведут к нему и этого Андрея, и он войдет с докладом в кабинет Писарева и положит на его стол небольшой клочок бумаги с директивой – уничтожить. А Писарев сожжет ее в пепельнице и спросит: «Ты не размножил ее?»