Держаться за землю - Сергей Самсонов

Мизгирев как-то остро почувствовал материальность всего окружающего, но вместе с тем все показалось совершенно нереальным. Его самого тут будто бы не было — его присутствие в гудящем штабе-кабинете ничего не меняло. Он понимал, что этот человек с пятнистой брезентовой кожей и глазами, похожими на исполнительные органы проходческих машин, говорит о его, мизгиревском, родном Кумачове. Об улице Изотова с чугунной водяной колонкой на пригорке. И вообще о городе, населенном живыми людьми. И рычаг заскрипел, и струя зашипела, ударив из железного носика, и в груди заломило от студеной воды, но все равно не мог впустить в себя происходящее. Так порожняя кружка не сразу погружается в тугую, неподатливую воду, оставаясь пустой и сухой, пока не пересилишь, не продавишь и, уже переполненную, не потянет на дно.

— Гондон старый штопаный! Мудак стоеросовый! Пень! — Бритоголовый вмазал по столешнице бетонным кулаком, который показался Мизгиреву грязным, как шахтерская лапа.

Гладко выбритый, свежий, давно уже живущий высоко от грязи офицер все равно, представлялось, был покрыт неким темным налетом. Что-то неистребимое въелось во все поры кожи, которую, единственную, он не мог сменить, да если бы мог, как змея, ее сбросить, то это все равно осталось бы — внутри! Он как будто не только одному Мизгиреву казался нечистым, но еще и себе самому, и если бы он сам не чуял этой своей нечистоты, то тогда, может быть, и Вадим ничего не заметил. Это была не то чтоб грязь, а обожженность, что ли, ну вот как дерево томят или морят, от чего то темнеет и становится тверже железа. Нельзя было дать ему ни сорока, ни пятидесяти, ни тридцати. Ну да, такие тренированные, как будто даже бронированные собственными мускулами мужики обыкновенно выглядят моложе зажирелых или просто потрепанных сверстников, но этот молодой старик казался и старше своих, какие бы ни были, паспортных лет. Он как будто не только сбривал седину с головы, но и сами глаза у него были пеплом подернуты.

— А я знаю, полковник, чому ти так бычишь, — сказал один из двух сидевших за столом, тоже с бритой бугристой синеватой башкой и намечавшейся нестроевой бородкой и усами, с широкими покатыми плечами и руками, казавшимися толще, чем Вадимовы ноги. — Ти хочеш, щоб тебе з бригады зняли. Тодi ти рук своiх не заплямуеш.

— Со мной, без меня — один хрен, — опустился полковник на стул, глядя сквозь Мизгирева тяжелыми выпуклыми голубыми глазами. — Як ви на Майданi загавкали, народ зробився гiрше скажених собак.

— А ти, полковник, випадком на нас там не в прицiл дивився? — прохрустел бородатый какими-то рычагами внутри. — Ти, може, тодi чекав вiд хазяiв наказ вiдкрити вогонь на ураження.

— Мене там не було.

— А якщо б був? — ковырнул бородатый.

— Шкода, що не було, — признался полковник, вперив немигающий взгляд в бородатого и говоря тому всю правду еще и глазами.

Вадим видел этого бородатого в профиль — высокий лоб, упрятанный в щетину подбородок, какой-то мертвенно упрямый тонкий рот, расщепы морщин у прищуренного холодного, смеющегося глаза — и не поймал и тени внутреннего слома, хотя поставил в поединке взглядов на полковника.

— А що ти тодi тут робиш, Криницкий? Бригаду на Донбас привiв — навiщо? — спросил бородатый издевательски жалостливо. — Тодi ти, выходить, не воiн, а як цепна собака — хто на ланцюг тобi посадить, той тобi й хазяiн. Не збагну я тобi, полковник. То ти як укопаний зi всiею бригадой стоiш, поки це твоi альфiвцi у повiтря стрiляють, то ти раптом наказ на вогневий удар у Киева вимагаеш. То тобi тих москалiв шкода, то ти iх з землею готовий змiшати.

— Ти що вiд мене хочеш? — нажал на него глазами полковник.

— А дай менi пiдтримку бетеерами. На броню посади моiх хлопцiв.

— Хочешь в город — иди. Бэтээров не дам, — сказал полковник, как клеймо поставил. — I пацанiв своiх жовторотих туди не пущу.

— Хвилинку, пани офiцери, — наконец-таки вклинился начальник мизгиревской спецохраны, похожий на тренера самбо в спортшколе. — Делегацiя з Киева. Представник мiнiстерства… — И показал полковнику глазами на Вадима.

Мизгирев — нога на ногу — коротко, как бы сверху кивнул. Он спустился с державного неба: всё должно открываться навстречу, все должны замолкать, выражая готовность приступить к исполнению… и не мог убедить в этом даже себя самого, ощутить свою силу под сковыривающим взглядом полковника: «Ты-то тут на хера?»

— Простите, полковник, — влил, сколько мог, металла в голос. — Вот это все, что вы сейчас… вы это серьезно? — И почуял, что голос против воли срывается на мальчишеский писк.

— А ты чего, решать приехал? — повернулся к нему бородатый, заговорив на человеческом наречии… или это в мозгу Мизгирева включился переводчик на русский язык? — А ты хто? Яценюк? Що-то, бля, не похож.

— Но так нельзя… — прибито пискнул Мизгирев, сам обжигаясь несуразностью своего детски-книжного несогласия с тем, что уже началась.

— Кому нельзя? — спросил Криницкий глухо, как из бочки, изнутри своего прокаленного тела со шрамами, похожими на сварочные швы, из своей мускулистой тюрьмы, и точность этого вопроса проломила Мизгирева: не «почему нельзя?», не «что?», а именно «кому?»

— Никому! Нам нельзя! — повелительно крикнул Вадим, слыша в голосе тот же щенячий подвизг. — Вы что, не понимаете? Вы бьете по городу — значит, бьете по шахте! Кумачов — это шахта, крупнейшая в области! Проходка, добыча! Обогатительная фабрика! Имущество на миллионы! Долларов! Вы себе представляете, что будет с шахтой?! Стоит только один раз попасть по копру! Ствол завалит к хренам! Мы потерпим убытки! В масштабах страны! — Он как будто спешил оправдаться в своем человеческом, детском страхе за город, повзрослеть, стать серьезным для этих двоих, вколотить в их железные лбы: вы чего, не втыкаете, что здесь папины деньги, и Арсений Петрович с Арсеном Борисовичем за это по головке не погладят. — Этот ваш генерал — как фамилия?!.

— Вы в Кумачове были? — спросил его Криницкий.

— Неоднократно. Ну?!

— Тогда, видимо, знаете, что жилые массивы расположены так, — припечатал столешницу крупной и тяжелой, как слиток, ладонью, — а «Мария-Глубокая» и промзона — вот так. — И рубанул пустоту под углом к приварившейся лапе. — Мы по шахте работать не будем.

— Ми по плiсенi будемо, а по державному майну — ни-ни, — одобрительно крякнул обмякший, успокоившийся бородатый, наконец-то ужившись, совпав по настрою с полковником, и они, только что протиравшие взглядами дыры друг в друге, слились для Мизгирева в одного чумазого, замасленного машиниста: «Не лез бы ты, малый, сюда».

— А люди?! — крикнул Мизгирев. — Электросеть, железка, станция, дороги?!. Просто люди?! Что я вообще тогда тут делаю?! Я на хрена тут езжу распинаюсь, что мы несем порядок, мир, стабильность?! Что Киев их не бросит, защитит?! Я на хрена им говорю: идите к вашим ополченцам и говорите им: сдавайтесь, — сдадут оружие, и Украина их помилует? Я для чего им это говорю? Вот этим всем людям, которые ни за кого, ни за вас, ни за них, за свою только хату, которая с краю? За свою только жизнь! Селянам, шахтерам тупым — всю жизнь ковырялись в земле и дальше в ней готовы ковыряться! Им ничего сейчас не надо, ни ваших танков, ни республики, только чтобы дома были целы, и они будут дальше пахать, про Россию и думать забудут! А таких большинство! А вы по ним огонь?! Они для вас плесень, бациллы, жуки-колорады — вы это им хотите показать?! Вы так хотите все решить? Да большинство из них виновно только в том, что на этой земле родились! Они что, все с оружием там по домам, по квартирам засели? Там засела лишь горстка — вот вы и тех давайте… блокируйте, обносите флажками, как диких волков, из домов выковыривайте. Остальных вы вообще-то должны защищать. Полосатые ленточки — знаете? Поперек полосатые! Наискось, блин! Какими во всем мире место преступления огораживают. А вы вот, бабушка с ребенком, пожалуйста, отсюда отойдите. Ну а как? Вы спецы или кто?!