Знак зверя - Олег Ермаков

Замолчи и не каркай.

Ах! ах! ах! рвет рубашку!

Ну вот, это крепкие, плотные бинты. Не туго, Лип?

Ах! ах! ах! срамница! чародейка блудоокая! кошка похотливая! Лип! Лип! Берегись!

Да замолчи ты, бестолочь.

Ах! ах! ах! не замолчу! буду каркать! Ах, будет! будет!

Молчи, Я Лип.

Будет снег, будет смерть, будет кровь и кровь на крови.

Молчи, Я Лип. Я замыкаю уста твои.

Ты Пил, а не Лип, а я Птица. Тица. Ацит.

Молчи, Птица Ацит. Я замыкаю уста твои.

Будет! будет! — марсоликому будет конец.

Молчи, Птах Ацит.

Будут самумы, саранча все пожрет, будет жара, и мальчик станет мужчиной... я сижу листаю журнал, и он входит, он пришел, кареглазый дикий мальчик, черный от солнца, белозубый, за окном все горит: земля, небо, крыши, он смотрит на меня тусклыми больными глазами, и я хочу напоить его нежностью моих взбухших сосцов, — и вот я встаю.

Ах! блудодея! ах!

Молчи, Я Лип.

А я Птах Ацит, слушай, Ева-ения!

Моторы гудят, стекла опущены, и в кабину бьют потоки раскаленного воздуха. Тусклое раскаленное небо. Прожаренная степь, каменистые холмы. Каменистые холмы, пышущие жаром. Каменистые холмы дрожат, двоятся. Колонна идет по дороге меж каменных холмов под медным вечерним небом. Ты смотришь на каменные холмы-шлемы, слыша тяжелую поступь македонцев, скрип персидских колесниц, ржанье монгольских коней и крики инглизов, — и вот теперь здесь идет колонна твоей страны, плывет по пышущей дороге. Ты смотришь вверх и видишь птицу в медном небе, это я, Птах Ацит, — но ты думаешь, что это просто птица.

А это я, Птах Ацит, я парю над пыльной твердой землей в медном небе и вижу, что будет. Я вижу дорогу, всю дорогу от начала до конца. Я вижу все, что будет. Я вижу людей, ждущих вас, я вижу их лица, их глаза, алчущие вашей крови, я вижу их смуглые руки, я вижу их сердца и вижу ваши сердца, и вот: они так похожи, буроватые мешочки из мышц, перекачивающие сок жизни, и лишь одни немного больше, другие меньше, одни стучат чаще, другие реже, и нет сердца более правого и сердца менее правого, сердца умного и сердца глупого, сердца доброго и сердца злого. И я вижу тебя. Ты смотришь в мои глаза, не видя их. Отводишь взгляд. Готовься! Машину сотрясает удар, водитель кричит: что-то попало в фургон! В фургон попала граната. Там же книги! — вскрикиваешь ты. Книги! женщина! прикуси язык! сейчас ты услышишь хруст лобового стекла и лба водителя, сейчас жидкую жаркую серую дорогу окрасит кровь, бьющая из разорванных трубопроводов, из выбитых орбит, сейчас она хлынет и потечет, запекаясь на обочинах, журча и пенясь, потечет сладкая, красная. И будет крик под медным небом, будет визг, будут слезы, пламя, дым и звон стекол. Книги! женщина! Книгу можно вспомнить и вновь записать, но попробуй вновь написать любого из этих бьющихся в судорогах на огненной дороге. Книги! женщина! Вот один за другим они уходят безвозвратно, — вот, вот, — видишь? слышишь? И вот — видишь?.. Но этот не уйдет, он вернется и будет жить, пока не напишет свой трактат. А вот этот... эта... это ведь... узнаешь? можешь отвернуться. Но я помогу тебе, я спущусь и клюну в бьющийся трепещущий бурый мешочек мышц, чтобы все прекратить. И вот: дорога, все кричит, горит и погибает, и все напрасно. И вот еще одна дорога, и другая колонна, и другие люди со знаком на лицах, и снова кровь, огонь и крик, — и все напрасно. И вот иные земли и иные люди с иными именами, с иным языком, но с тем же знаком на лицах, и снова грохот, блеск, стон. С лица земли они стирают города, деревни, сады, друг друга, — и будут стирать!

Это так, Лип?.. все, что Птах тут говорил?..

Пока знак зверя не сотру с их лиц.

Ах! не сотрешь! ах! не успеешь! и будет!

Сотру с их лиц Именем Моим, Я Лип.

Ах! что же ты не стер?! Имя твое — пустой звук! ветвь масличная! Ах! ах! пораженечка пора Женечка.

— Тебе ужасы снились?

— Мне?.. Ничего не снилось.

— Женечка, пятнадцать минут первого.

Евгения потянулась, зевнула.

— Там снег?

— Снег? Нет, хорошо, тепло, весна.

— Пораженечка, — пробормотала, жмурясь, Евгения. — Почти парижаночка... как звал меня один человек, добавляя: кносская. Но разве я такая уж курносая?

— Не пойму, о чем ты.

— Боже мой, как хорошо в Париже!

— Ты в Париже была?..

— Нет, но один человек был и рассказывал.

— Женечка, он уже ждет.

— Кто?.. Ах, прости. Сейчас я оденусь и улизну. Возьму фонарик и буду читать про Париж.

— Лучше свет зажги.

— Что ты, слетятся. Усатые мотыльки.

Звезд не было, — небо слепое. Было темно, тепло, сыро. Как бы не заблудиться. Она споткнулась и чуть не упала. Но! хороша парижаночка кносская с расквашенным носом! Она поднялась по ступеням, нашарила замочную скважину, сунула в нее ключ, повернула ключ, вошла в библиотеку, прикрыла дверь, включила фонарик, направила луч на стеллажи, на потолок, на стену, на стол... Почему-то оказалось, что с фонариком страшней. Она выключила его. Действительно, так было лучше. Но я же собиралась почитать. Что? Стендаля, Бальзака. Она включила фонарик, отыскала книгу. Чернокудрый провинциал рвался в Париж... соблазнил г-жу де Реналь... или она его?.. Нет, пожалуй, скучновато. Лучше Бальзака. Бальзака?.. Его романы, как недопеченные буханки. Вообще Толстой опреснил все. Кто-то прошел под окном. Она выключила фонарик, приблизилась к окну, пальцем раздвинула шторы... Снег. Она вышла на крыльцо.

Хлопья в молчании осыпались на землю. Все-таки ветер поднял и развеял в высях пепельную Мраморную, и утром на ее месте будет совершенно гладкая поверхность. Как на лице коллежского асессора, однажды проснувшегося без прыщика на носу, да и без носа.

А может, прокрался душман?

Дуэль, апельсины, фейерверки. Странный, фантастический город: мраморные дворцы-туалеты, мраморная тюрьма, брезентовые дома, интриги, трагедии... Что здесь творится, когда проходит слух о скором приезде какого-нибудь ревизора с лампасами!.. Смешно смотреть, как они все бегают, суетятся, кричат, заставляют солдат все скоблить, стирать, мыть, заставляют поваров надевать колпаки, набрасывают на столы скатерти, — город отчаянно наводит румяна и пудрится, как старая пожелтевшая дева перед визитом последнего жениха. Во всем что-то неизлечимо гоголевское. И вот еще: как только новобранцы, прилетевшие после Нового года, вошли в этот город, старожилы тут же поснимали с них новые шинели.

Южный ветер стих, и мраморный легкий прах падал на землю отвесно. В Москве и на европейской территории СССР сейчас тоже снег. А в Париже?

— Здравствуйте.