Рижский редут - Далия Трускиновская

Она стояла, хмурая и сосредоточенная, губы ее шевелились – возможно, она произносила молитву, и молитву на церковнославянском языке! Иного я и предположить не мог, видя, как она крестится. То, что произошло далее, я могу описать очень скудно и скверно, потому что растерялся.

Очевидно, господин, похожий на грека, завершил свои переговоры и пошел прочь из храма. Увидев его выходящим, незнакомка наша устремилась ему навстречу.

О том, что в руке у нее был нож, я узнал только потом, а в миг нападения, так уж вышло, видел лишь лицо жертвы.

Человек, взглядом своим напомнивший мне волка, отшатнулся, и его лицо, способное внушать безотчетный страх, само исказилось страхом. Оно выглядело так, будто этот человек, пребывая в полной безмятежности и безопасности у себя дома, увидел вылезающего из стены выходца с того света. Затем он совершил какие-то быстрые движения и кинулся вперед.

Яковлевский храм возводили бог весть когда. Цифры над дверью «1225», бледно-жонкилевые на малиновом фоне, могли означать и начало строительства, и его завершение, или даже постройку иного храма, который впоследствии был увеличен в размерах и получил знатную башню – одну из трех известных рижских башен, увенчанных петухами. От времени храм осел, и в него уже следовало не подниматься, а спускаться по трем ступенькам. Человек, на жизнь которого посягнула наша незнакомка, перескочил их с легкостью и пропал.

Незнакомка отлетела в сторону, а нож, выскочив из ее руки, со звоном ударился о каменные плиты церковного пола.

Я еще не понимал, что это за движения и что это за звон. К сожалению, в решительные минуты жизни я становлюсь тугодумом. Я проводил растерянным взглядом убегающего человека и только тогда повернулся к незнакомке.

Она от толчка и удара упала на одно колено, шаль соскользнула на пол. Ее огромные глаза были распахнуты, и она тяжело дышала – как если бы в груди ее рождались рыдания. Вдруг она вскочила, оглянулась по сторонам, ножа не заметила и выбежала из храма. Вся это сцена не заняла и минуты.

Я увидел нож лишь потому, что он прилетел чуть ли не к моим ногам, обутым в новые лапти, сплетенные на русский лад. Я быстро подобрал нож, спорхнувшую с незнакомкина плеча шаль и тоже выскочил наружу.

Там я на мгновение ослеп и ошалел от жаркого потока солнечного света, пролившегося с небес на узкие рижские улицы. Потом я быстро свернул шаль, сунул ее вместе с ножом за пазуху, благословив того, кто придумал широкие запашные армяки, и завертелся в поисках незнакомки. От Яковлевской церкви можно выйти либо на Малую Замковую, либо на Монастырскую, но есть и другие возможности – скажем, забежать в дом Дворянского собрания или же проскочить дворами, которых я не знал, на Большую Яковлевскую. Я выбрал Малую Замковую только потому, что там я околачивался в последние дни и открыл для себя тот путь, которым пробежал мой очумелый дядюшка. Но на Замковой незнакомки не оказалось.

Не сразу дошло до меня, что она могла пуститься в погоню за человеком с волчьей сутью, причем безоружная. Хотя – кто ее разберет, может статься, у нее припрятан и другой клинок…

Если бы у меня хватило ума не метаться, как угорелая кошка, а подождать двух щеголей и выследить их! Но именно на это ума моего недостало. Я продолжал поиски и даже сделал то, чего делать не собирался, – дошел до дома, где поселилась Натали. Если незнакомка состояла в приятельских отношениях с мусью Луи, то могла в конце концов прибежать к нему. Неудачное покушение на такого господина, каковым являлся тот мужчина в церкви, могло повлечь за собой покушение удачное – мужчина мог сам выследить опасную незнакомку и убрать ее со своего пути.

Но поиски мои были неудачны – положительно, эта особа знала город лучше меня, хотя я прожил в нем столько времени.

Кончилось все тем, что я побрел в порт искать Сурка и Артамона.

Их лодки не стояли у причала, они отправились в очередной рейд, и что самое удивительное – флотилию вверх по Двине повел сам Николай Иванович Шешуков. А ведь и двух месяцев не прошло, как вице-адмирал жаловался мне на свои ревматизмы, не выносящие сырости! Очевидно, для одних война была оправданием, для других – исцелением…

Другие лодки стояли цепью на фарватере Двины, от Московского форштадта и острова Любексхольм до воображаемой линии, соединявшей построенные всего четыре года назад форт Кометский на левом берегу и Магнусхольмскую батарею на правом берегу. Несколько йолов возвращалось от устья – очевидно, их посылали в разведку. Кашевары развели на берегу костры. Пожилой лейтенант повел экипаж своей лодки в Цитадель, судя по сверткам, которые матросы и гребцы несли с собой, – в баню. Флотилия Моллера обжилась на новом месте и исполняла свой негромкий, но необходимый ратный долг.

Один я занимался неведомо чем, и это уж стало меня бесить. Я не видел для себя выхода из положения, не видел способов доказать свою невиновность, и воспоминания о бедном Вертере, который едва не послужил мне примером, вновь ожили в душе моей. Один пистолетный выстрел в сердце или в рот – и заботы мои останутся за гробовым порогом, а Господь лучше частного пристава Вейде знает о моих грехах…

Я честно признаюсь в глупостях, которые лезли тогда мне в голову. Я действительно не видел для себя спасения. А меж тем оно уже приближалось, и Господь послал мне помощь самым необыкновенным и причудливым образом.

Ночевал я на сей раз на берегу под старой лодкой. Завернувшись поплотнее в армяк и даже не разуваясь, я подмостил под голову шаль нашей незнакомки и, хотя проснулся от утреннего холода, чувствовал себя превосходно.

На рассвете вернулись и канонерские лодки, сопровождаемые йолами. Я встретился с Артамоном и Сурком, когда они сошли на берег, был немедленно препровожден на большую Артамонову лодку, где хранится мой матросский наряд, переоделся, с помощью Степаныча получил миску славной каши на завтрак, и лишь тогда смог без всякого беспокойства побеседовать с моими родственниками, сидя под навесом на корме.

– Ну, как, что? – начал Артамон. – Опять прошлялся впустую?!

– Вообрази, друг мой, что в поисках той особы мне пришлось забраться даже в католический костел, – сказал я Сурку, нарочито игнорируя грубость моего буйного дядюшки. – И отстоять мессу, исполняемую сплошь на латыни.

– Да это подвиг, Морозка! – отвечал Сурок, также не обращая внимания на Артамона. – И что, удалось тебе вспомнить хоть слово по-латыни?

– Я исправно перевел слова над входом. «Misericordias Domini in aeternum cantabo» – что означает по-русски «Милосердие Господне в вышних воспою».

– Хорошо тебе, ты хоть что-то из латыни помнишь! – позавидовал Сурок. – Вот как раз Божье милосердие было бы теперь весьма кстати. А чем ты питался, после мессы слоняясь по городу?

– Опять день зря прожит, – заметил Артамон, но мы единодушно не обращали на грубияна внимания.

– Мало ли разносчиков с пирогами? Ни в одно едальное заведение я заходить не стал, чтобы меня не запомнили, но пирогов поел вволю, запивая водой из колодцев. И веришь ли, никогда мне не доставляла столько удовольствия простая вода!