Межсезонье - Дарья Вернер

Здесь – и всюду – планета вечных иностранцев, вечных чужаков. От этого никуда не деться – и я превращаюсь в картонную фигурку, увешанную этикетками. Для простоты и удобства мира на меня их наклеивает каждый, проходящий мимо. Для украинцев я русская, для воронежцев – москвичка, для австрийцев – просто иностранка, без подробностей. И я узнаю себя – я ведь точно так же рассортировала людей. И одновременно жила со старыми идеалами, с которыми выросло все мое поколение, поколение Межсезонья, даже не осознавая того, – все равны, дружба народов и прочее-человеколюбивое.

Иллюзия за иллюзией исчезает, падает, как по лепестку опадает венчик отцветшего цветка. От придуманного мира ничего не остается – и где-то внутри растет предчувствие правильности: словно там, в голой сердцевине, и есть суть, словно только когда лепестками опадут все иллюзии, и возможна станет настоящая, пульсирующая без устали, жизнь.

Я чувствовала, как внутри нарастает кольчуга: сначала из мягких колец, пробить – раз плюнуть, но все-таки лучше, чем ничего, потом кольца становятся жестче, чтобы закрыть мягкое, превратить его из беззащитного в обороняющегося.

Я теперь могу сказать «нет» – и мне все легче и легче произносить это слово.

Я могу уговорить клиентов дать рекламу в Газету.

Я, не задумываясь – а как же это? – объясняю клиенту – владельцу офисных зданий, почему его русскоязычный слоган «Мы сегодня уже готовим то, где завтра будут сидеть ваши клиенты» – никуда не годится, и предлагаю отныне переводить рекламные тексты у нас. И он соглашается – то ли из-за кольчуги, то ли от того, что мне теперь все равно.

Все равно, потому что я вдруг вижу, что все здесь – коды. Это как смотреть на глиняную табличку, густо усеянную иероглифами, – ты хочешь их прочесть и не можешь, а потом вдруг, не вглядываясь больше судорожно в каждую букву, скользишь взглядом по поверхности и внезапно понимаешь все, все написанное.

Они нетрудные, коды, – и до обидного банальные.

Здесь важны словесные оболочки, только из-за словесных оболочек можно стать изгоем. В смысл никто не вдумывается – важно сказать кодовое слово. Не дай бог при большой покупке упомянуть «Die ganze Summe habe ich leider nicht»[7]или, еще хуже – «So viel Geld habe ich nicht»[8]. Лучше солидно произнести:

«Ich denke, ich brauchte eine zusatzliche Finanzierung»[9].

Тогда ты – свой. И тебе порекомендуют банк, где лучше взять кредит. Хотя и в том и в другом случае у тебя нет денег, чтобы сразу расплатиться за покупку.

Упаси бог сказать «это дешево, я покупаю дешевую картошку». Нет, нужно говорить «я покупаю картошку выгодно», или «по выгодной цене», или «со скидкой». Все остальное – моветон.

Истинный смысл – моветон.

Да здравствуют слова-оболочки!

Получается – ты годами усложнял то, что было таким простым. Сделай это и это – и обязательно будет то. В России таких простеньких кодов и нет – их там вообще нет, сплошная зыбкость и Межсезонье.

А тут – жизнь, расчерченная на параграфы, в которые нужно уложиться, в которые нужно втиснуться, и никакой фантазии, никакой глубинной смелости для жизни, никакой подлинной свободы. «Свобода прессы в рамках дотаций», «человеческая свобода в рамках параграфов».

И чем больше кодов я узнаю, тем чаще думаю – никогда, никогда я не свяжусь ни с какими австрийцами, не пущу их в свою жизнь, в свою свободу, внутреннюю освобожденность от параграфов. А может, пора и вообще уже уехать отсюда?..

Ты наконец-то входишь в толщу воды, упруго прошиваешь ее, солнце везде – и под водой тоже, и ты наконец-то плывешь, плывешь в прозрачном, бирюзовом, бесконечном. Ты прыгнул и не разбился.

– Могу ли я поговорить с вашим пресс-атташе?

На другом конце провода по трубке нервно шуршат, кажется, ты слышишь, что у собеседницы длинные, выкрашенные красным лаком ногти. Она обеспокоенно спрашивает кого-то: «Слюшай, у нас прэс-атаще эсть?»

– Дэвушка, слышите? Завтра будет, позвоните!

Нас теперь знают во всех посольствах – во всех приемных лежат стопки Газеты.

– А остро он пишет, этот ваш Лайчук, – посмеивается уважительно секретарь российского посольства на очередном приеме.

Лайчука придумала однажды за чаем мама, надкусывая бельгийские сливочные вафли, которые обморочно пахнут ванилью и рождественской выпечкой.

В почтовом ящике – приглашения от посольств и консульств, предложения от общественных организаций поработать вместе и призывы познакомиться с новыми чиновниками, отвечающими за интеграцию в венском магистрате.

Мы знаем, что в азербайджанском посольстве на приемах ложками едят черную каспийскую икру, вальяжный хозяин большого грузинского ресторана – бывший вор в законе («если нужна помощь – ну вы понимаете»), а больше 60 процентов недвижимости в самом венском центре принадлежит России и русским («ты, конечно, можешь об этом написать – убрать не уберут, просто не поверят. Ведь документов-то у тебя на руках нет. Это я их видел – а я ничего не скажу под диктофон»).

Жизнь превращается в город с извилистыми переулками – вроде старой Вены, средневековой, которую снесли почти подчистую, – и я знаю, что там, за следующим поворотом, я могу это уже предугадать и пройти по узким улочкам с закрытыми глазами.

Коды-коды-коды.

Только каким кодом расшифровать, что думает твоя сестра, с которой ты запускал воздушных змеев на поле, засеянном овсом за сторожкой, непонятно.

Она, кажется, все больше и больше отходит от тебя – и от всех вас. Вас уносит река Межсезонья, а она не чувствует, что надо просто положиться на волю волн и плыть. Она стоит на берегу – и ничто не может заставить ее почувствовать Межсезонье.

Но я старалась этого не замечать – а может, и вправду не замечала, потому что была занята другим.

Когда нужно играть с Соней, у сестры болит голова. Она слабым голосом говорит: «Что-то опять я расклеилась, такая нестерпимая мигрень», – и делается белее стены, закутывается в теплую кофту. Она уходит к себе в комнату и лежит, отвернувшись к стене, – пока мама не испечет к чаю на полдник пирог с клубничным вареньем, оторвавшись от годового баланса Фирмы, который мы теперь делаем сами.

Соня приходит домой – мы гуляли в парке, кормили уток, и она долго-долго собирала букет «для мамы». «Как думаешь, а ромашки еще? Ей понравится? А эти синенькие, вот?»

– Мамочка, я принесла тебе цветы, – она подбегает к сестре и гладит ее по плечу – легонько, осторожно, словно боится, что та разобьется.

А сестра лежит, отвернувшись к стене, лежит как вчера и завтра. Она даже не поворачивается.