Жена штандартенфюрера - Элли Мидвуд

Я прекрасно его понимала. Хоть я и не делилась ни с кем подобными мыслями, даже с Генрихом, но втайне я была рада, что до сих пор не забеременела. Я очень хотела родить ему детей, но со всем происходящим сейчас в наших жизнях, со всем ежедневным риском, я не могла вынести мысли о том, что могло бы статься с нашими детьми, провались мы и попадись в руки гестапо. Рейх у нас так просто государственной измены не прощал.

— И что ты предлагаешь? — спросила я его после паузы.

— Подождём, пока всё не кончится, — просто ответил Генрих.

— А что, если это никогда не кончится? Что если они завоюют всю Европу? Что если полмира станет частью рейха?

— Невозможно. Они этого никогда Гитлеру не позволят.

— Почему ты так уверен? Наша военная машина пока никакого сопротивления не встретила.

— А когда наконец встретит? Когда остальные всё-таки увидят, что мы, «представители высшей расы», также сделаны из крови и костей. А когда они выиграют свою первую битву, они поймут, что немецкая армия вовсе не непобедима, как они раньше думали. — Генрих посмотрел прямо перед собой и вздохнул. — И тогда рейх падет.

Я почувствовала нехорошие мурашки на коже. Хоть я и ненавидела правящий в стране режим, но вот мысль о падении самой страны меня пугала. Я всё ещё помнила годы депрессии после окончания Великой Войны и, хоть я сама и была совсем малышкой, да и семье нашей всегда было что поставить на стол, само настроение нации, массовый голод и безысходность навсегда запечатлелись в моей памяти. Не смотря на мою религию и происхождение, я всё же была немкой, и мне совершенно не хотелось снова увидеть свою страну на коленях.

— И тогда что? — едва прошептала я.

— Тогда, моя дорогая, мы будем наконец свободны.

— Покорены.

— Нет, свободны, — Генрих повторил твёрдым голосом и ободряюще мне улыбнулся. — И тогда мы сможем родить всех наших десятерых детей.

Я снова выглянула из окна. Дождь лил как из ведра, будто проливая все слёзы французской нации. Но, даже при оккупации, французы не сдались, пусть это и означало уйти в подполье. Завтра я должна была встретиться с одним из бойцов французского сопротивления, который, согласно словам Генриха, станет нашим радистом здесь, в Париже. Моей задачей было доставить ему первое сообщение.

Зазвонил телефон. Я взяла трубку, думая, что кто-то звонил Генриху, но портье с сильным французским акцентом на другом конце провода спросил «Мадам Фридманн».

— Я слушаю, — ответила я.

— Вас спрашивает некий господин, он представился как мсье Норберт Мейсснер?

— Норберт! Это мой брат! Благодарю вас за звонок, прошу вас, скажите ему, что я сейчас же спущусь.

— Непременно, мадам.

Я наскоро переоделась в платье, кое-как убрала волосы в пучок и едва ли не бегом бросилась вниз навстречу моему нежданному, но так горячо любимому гостю. Я почти не узнала его вначале, высокого, широкоплечего офицера в серой полевой форме Вооруженных СС, облокачивающегося на стол для регистраций. Мне не верилось, как же он вдруг повзрослел и возмужал всего за год службы.

— Норберт!

Я подбежала к нему, и он с лёгкостью подхватил меня на руки, расцеловав меня в обе щёки.

— Моя любимая сестрёнка! — Широкая улыбка играла у него на лице. — Как же давно я тебя не видел! А ты стала ещё красивее.

— А ты стал старше! — Он наконец-то опустил меня на пол и я слегка ущипнула его за небритую щёку. — А это что такое? Бороду отращиваешь?

— Прости, я в дороге вот уже два дня, времени побриться не было. Хотел тебя сначала увидеть.

Даже улыбка его больше не напоминала ту беззаботную и юношескую, какую я привыкла видеть. А ещё я заметила две глубокие вертикальные линии у него между бровей; он, должно быть, много хмурился в последнее время.

— Я так рада видеть тебя, Норберт! Но как ты сюда попал?

Он пожал плечами.

— Мой командир дал мне увольнительную за отличную службу. У меня есть целая неделя, но дорога занимает столько времени, что с тобой я смогу провести всего пару дней.

— Я и на пару часов была бы рада тебя видеть! Идём к бару, отпразднуем твой приезд перед ужином. Ты ведь сегодня с нами ужинаешь, верно? Генрих так обрадуется, когда увидит тебя! Он всегда о тебе спрашивает, хочет знать, хорошо ли там с тобой обращаются. Знаешь, если тебя там что-то не устраивает, он знает много важных людей и может позвонить кому-то, если ты попросишь.

— Пусть он в таком случае позвонит своему начальнику Гейдриху и попросит его перестать расстреливать невинных людей, — тихо сказал Норберт, подбирая с пола свой походный вещмешок, но затем быстро добавил, — Прости, я не хотел этого говорить. Не нужно тебе о таком слышать.

— Мне же не пять лет, Норберт. Я прекрасно знаю, что происходит вокруг.

— Нет, не знаешь, Аннализа. — Он покачал головой, и я увидела его морщины меж бровей более отчётливо. — Ты и понятия не имеешь.

Мы сидели за столиком у бара, и он рассказывал мне о своей жизни в армии, о своих новых друзьях и о том, как служба оказалась совсем не тем, что он себе представлял.

— Да мы почти ничего и не делаем целый день, просто ходим туда-сюда с ружьями, и всё. Ну какая это армия? — Норберт усмехнулся. — А самое смешное, что мы охраняем евреев в гетто, чтобы они не разбежались. А куда им, интересно, бежать? Обратно в Германию? В этом столько же смысла, сколько в том, чтобы охранять овец в поле с пулемётом, как будто они в один прекрасный день возьмут и нападут на тебя! Некоторые из них настолько измождены, что едва ходят до работы и обратно, так что какие уж тут могут быть разговоры о побеге или тем более восстании.

Норберт помолчал какое-то время, а затем улыбнулся, вспомнив что-то.

— Знаешь, я там одному мальчишке хлеб и молоко тайком ношу, а он делится им со своей матерью и маленькой сестрёнкой. Его зовут Мойше, ему всего девять, но он смышлёный не по годам! Когда я был в его возрасте, меня ничего, кроме того, чтобы погонять мяч с друзьями, не интересовало. Детям теперь приходится так быстро расти.

Я взяла его руку в свою. Я так хотела вернуть того другого, беззаботного Норберта, каким он был до фронта. Я хотела стереть из его памяти все те ужасы, что ему уже пришлось пережить.

— Ты мне писал, что у тебя там много друзей? — Я решила сменить тему, чтобы отвлечь его от его невесёлых мыслей. — Они хорошие ребята?

— Да, очень хорошие. Мы все очень дружны. Когда мы только стояли под Варшавой, они мне стали как братья. Я знал, что любой из них готов был отдать жизнь, прикрывая меня, и я бы сделал то же ради них, — Норберт ответил с задумчивым видом, но затем наклонился ближе и проговорил едва слышно, — вот только если бы они узнали, что я — еврей, то повесили бы меня на первом же дереве, и глазом не моргнули.

— В таком случае тебе очень повезло, что ты выглядишь, как образцовый ариец. — Я попыталась пошутить, но вышло как-то грустно.