Дерево в центре Кабула - Александр Проханов

Он знал. Она прошла, опустив глаза, на него не глядя, и воздух и свет за ее спиной начинали волноваться, как жидкое стекло, и его втягивало в этот воздух и свет, словно в расплавленное пространство, и он ступал в пустоту, оставленную ее телом, замещал ее своим лицом, грудью, становился ею, и когда она ушла и исчезла, он стоят пораженный, превращенный в нее, словно жаркий, остывающий слиток.

– Вечером на вилле наблюдала за тобой. Ты уже был заколдован, ждал меня и искал. Твой московский друг говорил тебе что-то плохое, обидное, и я решила тебя спасти. Увела тебя из дома, под звезды, туда, где стояли кусты сухих роз. Отвела от тебя все огорчения, напасти, поместила их в сухую ветку, и теперь она, видишь, стоит у меня на столе.

Он видел в стеклянной вазе красную в сумраке колючую ветку розы. Помнил вчерашние звезды, ее близкое, окруженное сиянием лицо, и крохотные молекулы мироздания, слетевшиеся к ним, словно пчелы, и каждая таила в себе малую, стиснутую плотно спираль, которая могла развернуться в свистящую огненную галактику их жизни и смерти, и она, стоящая рядом, предлагала ему на выбор любую, показывала свою власть и могущество, а потом слабым мановением руки повлекла за собой туда, где Дарульамман катила водянистые прозрачные огни машин, и он послушно пошел.

– Сегодня утром мы шли по рынку, и я увидела красивые яблоки. Подумала, пусть он мне подарит одно. Если он заколдован, если он в моей власти, пусть мне подарит яблоко. И ты подарил. И теперь в этом яблоке вся моя власть над тобой. Ты мой, мне повинуешься. Сам того не знаешь, а выполняешь все мои прихоти.

Он ощутил на губах сладкий яблочный сок, вкус сладостной мякоти, и в том, что она говорила, было что-то известное издавна, от детских сказок и притч, о царевне, о зеркальце, о наливных яблоках и о каком-то тридевятом царстве, где они вдруг теперь оказались среди восточных дворцов и рынков, голубых изразцовых мечетей.

– А потом ты пропал на весь день. Я думала о тебе. Сижу и думаю о тебе. И вдруг мне стало страшно, я испугалась. Показалось, что тебе угрожает беда, надвигается смертельная опасность. И я стала ее отгонять. Взяла ветку розы, поставила под струю воды, стала просить, чтобы вода смыла все напасти, окропила тебя волшебной росой, охранила, спасла. И я почувствовала, что опасность тебя миновала.

Теперь он знал, что это ее незримая и безымянная воля отодвинула его в дальний угол лавки, где в плетеной клетке сидела нахохленная молчаливая птица, и стрелок, проломивший стену, посылающий огненный длинные выстрелы, промчался мимо, его не задев, вгоняя пули в чьи-то хрупкие кости. Она своим колдовством сберегла его, вывела с Грязного рынка, и теперь постоянно над ним будет покров ее благодати, и все пули, яды, болезни, все пожары и взрывы минуют его. Не излетят, не обожгут, не взорвутся, останутся запечатанными в колючей ветке розы, в стеклянном сосуде у нее на столе.

– Ты колдунья? – спросил он отрешенно, перебирая в руках ее теплые недвижные пальцы, глядя на черно-синее окно, в которое впльшала ночь, вплескивала бесшумные мягкие волны. – У тебя в роду ворожеи?

– Бабка – колдунья, а прабабка – лесная ведьма. На метле летала, отвары варила, через плечо скидывалась, обращалась то в птицу, то в зверя. Стольких они присушили, стольких околдовали. А теперь мой черед настал, тебе приворотное зелье дала.

В своей отрешенности, когда огненная слепящая вспышка унесла и спалила весь долгий, исполненный страхов и опасностей день и душа, опустев, наполнялась прохладной бархатной тьмой, в которой брезжили таинственные невнятные образы, заброшенные в душу, как мерцающие ночные водоросли, оторванные от далеких побережий, занесенные огромным безымянным потоком в их гостиничный номер, – в своей сладкой отрешенности и безволии он верил ее словам, верил ее колдовству. В ее роду, среди каких-то неведомых лесных деревень, были ведуньи, ворожили на воде и огне, варили отвары, купались в ночной росе, крались околицами, белея обнаженными молодыми телами, на опушки дубрав, где поджидали их лесные чуткие звери, и под красным туманным месяцем были их неистовые буйные игрища, и к утру возвращались в лубяные избы, падали в изнеможении на душистые сеновалы, чуть прикрывшись белыми полотняными тканями.

Лишенный воли, освободившись от бремени переживаний и страхов, он был в ее власти. Повиновался безропотно ее женственности, знал, что ее власть будет использована во благо ему, избавит его от несчастий. Его реальная, казавшаяся столь наполненной и значительной жизнь отлетела, не значила теперь ничего. И открылась другая жизнь, в которой он всегда пребывал, которая и была его подлинной жизнью. Та реальность, где он именовался разведчиком, аналитиком, офицером, была лишь легендой, прикрытием, под которой пряталась его подлинная сущность, подлинная жизнь и призвание, – лежать рядом с ней, сжимать ее теплые пальцы, слушать ее негромкие чудные слова, верить ей и любить.

– Где ты живешь в Москве? – она выведывала у него так, словно ее ворожба продолжалась, она хотела о нем побольше узнать, чтобы выкинуть перед ним на стол нарядные карты и среди дам, королей и валетов, красной и черной масти угадать его судьбу и дорогу, терем или тюрьму, верного друга или злого разлучника. Он подумал, что среди этой рассыпанной колоды, шитых камзолов и кружевных кринолинов он увидит ее лицо, смеющиеся губы, блестящие золотистые волосы с маленькой алмазной короной. – На какой улице ты живешь?

– Не на улице, в переулке. Есть такой переулочек Тихвинский, недалеко от Савеловского вокзала.

– Знаю, как же. А я на Трифоновской, неподалеку от Рижского. Мы почти соседи с тобой. Даже могли случайно встретиться где-нибудь на прогулке. На Божедомке, или на площади Борьбы, или на бульварах у Самотеки. Я ходила туда гулять. Прошли мимо и не узнали друг друга. А здесь, в Кабуле, вдруг узнали, заметили.

Его изумила мысль, что они и впрямь могли мимолетно увидеть друг друга. Скользнуть глазами в вечернем вагоне метро. Или задеть друг друга в тесноте троллейбуса. Или в сумерках осеннего бульвара, среди влажных опавших листьев, черных обнаженных стволов, сквозь которые площадь, как мерцающая зажженная люстра, могли пройти стороной, он мог уловить запах ее духов, взволноваться на миг и забыть. И только здесь, в восточном городе, среди мятежей и волнений, они увидали друг друга. Она подошла к нему, заглянула в глаза, повела за собой. И в этом чудилась чья-то тайная необъяснимая воля, мерещился чей-то таинственный замысел.

– Ты женат? – спросила она все с той же пытливостью гадалки. – У тебя есть жена?

– Была и, по-моему, больше нет. А у тебя? Ты замужем? – он спросил об этом почти равнодушно, не пугаясь ответа.

– Замужем. Муж звонит сюда каждый день. Но это неважно.

Это было неважно. Все это было там, за хребтами, в иной отодвинутой жизни, среди множества лиц, отношений, среди запутанных незавершенных связей, среди горьких слов и обид. А здесь они находились в тончайшей, невидимой для других, прозрачной пленке жизни, в которую укрылись от посторонних взглядов и слов. Как две пылинки в солнечном тонком луче, кружились, переливались, не выпадали из лучика света.