Родовое проклятье - Анастасия Туманова

– Пять.

– Ну вот, чего ж вам еще… Еще и затягивались по самое некуда, чудо, что только сейчас чувствий лишаться начали… Эх, и как же можно это так? Уж коли решили греха не сотворять, так уж и мучиться незачем.

– Греха… – поморщилась Мерцалова. – Да уж сотворила бы я этот грех, не впервой, чай… Проворонила! Просчиталась… Когда спохватилась, уже никто браться не хотел. Ах, боже мой, да что же мне теперь делать…

Софья плохо понимала, о каком грехе идет речь и за что именно никто не хочет браться. Но для Марфы, видимо, никакой загадки не было, и она лишь угрюмо кивала в ответ на слова Мерцаловой и то и дело вытирала бегущую по подбородку актрисы кровь из разбитой губы.

– А чего это Василий Львович так взъярившись? – осторожно спросила она. – Отродясь его таким-то бешеным не наблюдала. Не желали они, понятное дело, ну так понимать же надо, что всяко быть может при общей-то жизни…

– Ах, глупая ты… – Мерцалова отстранила тряпку, тяжело перевернулась на бок. – Да ты сама сосчитай! Пять месяцев! А мы с Васькой только в декабре сошлись, я еще и не знала ничего…

– Охти, господи, грех какой! – снова уронив тряпку, всплеснула руками Марфа. – Стало быть, не ихней выделки?

– Вот, сама видишь… И ведь, проклятый, не смолчит… Вся труппа завтра языки мыть будет.

Тут обе женщины дружно обернулись на Софью, по-прежнему стоящую у двери, и, словно спохватившись, умолкли.

– Софья Николавна, вы бы спать шли, – вкрадчиво сказала Марфа. – На что вы тут, вам на липитицию завтра вскакивать, не выспамшись пойдете. Идите, а я с Марьей Аполлоновной посижу. Да ружжо мое мне ближе поставьте, вдруг Василий Львович вернутся.

– Ступай, Соня, верно, – сдавленно сказала Мерцалова, отворачиваясь к стене. Растерянная, ничего не понявшая, даже не обидевшаяся на то, что ее так явно выставляют, Софья ушла к себе.

Заснуть она так и не сумела и до позднего мартовского рассвета лежала в постели, слушая рев метели за окном, утихнувшей лишь к утру, когда постепенно начала бледнеть темнота и за окном проявились очертания склонившихся под тяжестью снега кустов. Поняв из всего услышанного ночью лишь то, что ведущая актриса театра ждет ребенка, а ее сердечный друг, мерзавец и подлец, этого ребенка не хочет, Софья ломала себе голову над тем, как теперь поступит Мерцалова и что будет с театральным репертуаром, где Марья Аполлоновна была занята почти в каждом спектакле. Вот Режан-Стремлинова, наверное, обрадуется… а играть-то все равно некому. Софья перебирала в уме молодых актрис труппы, способных заменить Мерцалову в «Гамлете», «Грозе», «Разбойниках»… Но было очевидно, что ни одна из них не сможет добиться такого ошеломляющего успеха, какой имела сегодня Мерцалова – несмотря на то, что играла в предобморочном состоянии. Так и не найдя никакого выхода ни для театра, ни для Гольденберга, Софья поднялась с постели и с тяжелой головой начала одеваться. На десять часов была назначена репетиция «Гамлета», где она играла девушку из свиты королевы.

Едва войдя в пустой и гулкий зрительный зал, где у сцены толпились явившиеся на репетицию актеры, Софья услышала трагические завывания Гольденберга. Подойдя, она увидела и самого антрепренера, который полулежал в кресле первого ряда, вытянув короткие ножки, и, схватившись за голову, душераздирающе стонал:

– Убила, уби-ила… Видит бог, без ножа – в самое сердце зарезала… В середине сезона! При таком успехе, при таких продажах! Прямо накануне собственного бенефиса! Господи, что же вы все со мной делаете, что, что-о-о…

Рядом с Гольденбергом сидела старуха Ростоцкая, довольно равнодушно обмахивая его листками собственной роли. На краю сцены сидел, скрестив руки на груди и нахмурившись, Снежаев. Увидев вошедшую Софью, он не поздоровался и лишь коротко кивнул. Но зато молоденькие статистки и инженю налетели на Софью, как мошкара на загоревшуюся лампу.

– Что было, что было, что было?! Там, вчера, у вас? Сонечка, миленькая, расскажи, ужас как интересно! Василий Львович Марью Аполлоновну хотел задушить, это правда?

Софья только отмахнулась и, не обращая внимания на обиженные взгляды, отошла к окну и принялась смотреть на заваленный снегом подъезд к театру. И – невольно вздрогнула, увидев, как по расчищенной дорожке между кленами идет своей обычной быстрой походкой Марья Мерцалова собственной персоной.

«Боже мой, как же она решилась прийти?!» – поразилась Софья, отшатываясь от окна. А Мерцалова уже входила в зал, снимая полушубок и разматывая платок. Наступившей при ее появлении тишины (умолкли даже стрекочущие, как выводок сорок, статистки) она словно не заметила и прямо пошла к поднявшемуся ей навстречу Гольденбергу. Дружный вздох пронесся над пустыми креслами, когда актриса наконец освободилась от полушубка и платка. Коричневое саржевое платье было откровенно расставлено и расшито по бокам, корсета на Мерцаловой не было, и пятимесячный живот выпячивался из-под платья самым бесстыдным образом.

– Марья Аполлоновна, ну как же вы могли… – сокрушенно выговорил Гольденберг, шагнув ей навстречу. Мерцалова спокойно улыбнулась.

– Вот так… Гертруду я вам, возможно, еще сыграю, а уж Офелия, не обессудьте, другая нужна. Я, как видите, сезон закрыла.

Голос ее был ровным, улыбка – спокойной, словно она говорила не о ненужной, досадной беременности, а о легком насморке. Актрисы смотрели на Мерцалову кто – недоверчиво, кто – с презрением, кто – с восхищением. Снежаев весь обратился в созерцание складки на пыльном занавесе, лицо его было мрачнее тучи. Режан-Стремлинова при безмятежном упоминании о «ее» Гертруде лишилась дара речи от негодования, и Софья, несмотря на драматичность момента, чуть не прыснула: настолько примадонна напоминала сейчас вытащенного из воды карася, судорожно открывающего и закрывающего рот.

Гольденберг тяжело вздохнул и жестом показал Мерцаловой на первый ряд кресел:

– Садитесь, моя дорогая… И отдыхайте. А нам, господа, пора начинать. Кто занят в первой картине, прошу на сцену!

Через неделю страсти по Мерцаловой немного улеглись. Гольденберг, привыкший за двадцать лет антрепренерства ко всему на свете, перетасовал роли и спектакли, осчастливил нескольких молодых актрис ролями Мерцаловой в водевилях, на роли в драмах Островского назначил чуть не упавшую в обморок от счастья Купавину, успокоил Режан-Стремлинову, заверив, что ее Гертруды никто не тронет, и только на Офелию в «Гамлете» не было никого. Софье, по-прежнему пребывавшей на амплуа горничных и модисток, даже в голову не могло прийти претендовать на такую значительную роль, и она была очень удивлена, когда однажды в ее комнатку в доме попадьи прямо с улицы вошли засыпанные снегом Мерцалова и Гольденберг.

– Вот же вам Офелия, Аркадий Соломонович, – осипшим с мороза голосом проговорила Мерцалова, жестом Клеопатры указывая на испуганно вставшую из-за стола Софью. На пол посыпалась старая картошка, которую Софья и Марфа перебирали к ужину; несколько штук Марфа успела поймать в фартук, а одна подкатилась прямо к сапогам антрепренера. Тот рассеянно оттолкнул ее, подошел к Софье и уставился в ее непонимающее лицо так, будто видел свою статистку впервые.