Клад последних Романовых - Юлия Алейникова

— Откуда же тебя принесло такого важного, с чемоданом?

— А вот это, простите, не ваше дело, — вежливо, но строго проговорил Демьян Григорьевич, расправляя спину, кланяться этой тупой наглой бабе было делом бессмысленным, не оценит. Пора менять тактику. — Проводите меня в комнату Кобылинского, — твердо, приказным тоном добавил он.

— Ишь ты, — проворчала баба, но зашаркала по дощатому полу обутыми в мужские, огромные ботинки ногами.

— Кешка, к тебе! — стукнув два раза в дверь, крикнула баба и зашаркала обратно по коридору.

Дверь распахнулась. На пороге стоял очень худенький, прямо-таки заморенный мальчишка лет шестнадцати, с огромными серыми настороженными глазами. Сиротка. Недокормыш, без всякой жалости констатировал Демьян Григорьевич. Его собственные дети, Петька, Колька и Васька, были упитанными крепышами, упрямыми, драчливыми сорванцами, которых он частенько порол, чтобы не наглели, но которых очень любил и которыми в душе гордился.

— Здравствуйте, вы ко мне? — вежливо, солидно, как большой, спросил мальчик.

— К вам, Иннокентий, — попытавшись сделать взгляд добрее, проговорил Демьян Григорьевич. — Разрешите войти?

— Конечно. Проходите, — с любопытством разглядывая гостя, отступил в сторону хозяин.

Комната была светлой, чистой и по-спартански обставленной. Стол, кровать, шкаф, два стула. Видимо, после ареста матери все лишнее пришлось продать, размышлял, оглядываясь, Демьян Григорьевич. Даже занавесок на окнах не было. Но чистота в комнате была безупречная.

— Я вас слушаю, — немного неуверенно проговорил Иннокентий сипловатым ломающимся голосом.

— Сперва я представлюсь. Будников Демьян Григорьевич.

— Кобылинский Иннокентий, — протягивая в ответ руку, произнес мальчик.

— Я к вам из Свердловска приехал, — непривычно смущенно рассказывал Демьян Григорьевич, неуютно ему было под взглядом ясных, искренних глаз этого мальчика.

— Из Свердловска? — чуть нахмурившись, переспросил Иннокентий.

— Да. Туда вашу маму перевели из Рыбинска.

— Маму! — В этом крике было столько любви, тоски, надежды, что у Демьяна Григорьевича чуть не впервые в жизни сердце от жалости заныло.

— Да. — «Вот ведь теперь и не знаешь, как сказать», — морщился от смущения Демьян Григорьевич.

— Что с ней, где она? Я везде писал, но мне никто ничего не говорит, никто не отвечает!

— Сядь, Иннокентий, — проговорил Демьян Григорьевич, не глядя на мальчика. — Сядь.

Наверное, мальчик по этому тону уже обо всем догадался. Он молча подошел к столу и тяжело, как старик, опустился на стул.

— Мамы твоей больше нет, — как можно мягче, осторожнее произнес Демьян Григорьевич.

— Это правда? Откуда вы знаете? — неожиданно резко, требовательно воскликнул Иннокентий.

— Я был там. Я знаю, — тихо проговорил гость. — Она очень тебя любила и до последнего думала о тебе. Всегда о тебе, — добавил он и не соврал.

Иннокентий сорвался со стула, подбежал к окну и прижался к косяку, спрятал лицо и беззвучно заплакал. Только подрагивающие плечи выдавали его состояние.

— Прости. И вот еще, это ее крестик. Она просила, если смогу, передать. — Демьян Григорьевич порылся за пазухой и вынул оттуда простенький золотой крестик на цепочке. Крестик действительно принадлежал Кобылинской. Только она ему, разумеется, ничего не давала, сам сорвал, когда однажды с допроса волок, уже незадолго до расстрела.

Он подошел к мальчику, вложил в его руку крестик и отошел назад к столу.

Тяжело дался этот день Демьяну Григорьевичу, ох тяжело. Находиться рядом с этим светлым, доверчивым, одиноким ребенком, чью мать они так жестоко и бесчеловечно истязали, оказалось даже для его очерствелого, малочувствительного сердца сущей мукой. Но выдержал, справился.

Мальчонка без матери не пропал, первое время у знакомых каких-то перебивался, а потом перешел в вечернюю школу, на работу устроился. Одиноко ему, конечно, страшно на белом свете, но вроде тетка у него какая-то есть, то ли родная, то ли так, просто пожалела парнишку, навещает, заботится, и он к ней как к родной тянется. В общем, не пропадет. Бывает, если с родителями такое, так и похуже дело заканчивается. А тут уже почти взрослый. Переживет, уговаривал себя потом Демьян Григорьевич, когда уже на вокзал ехал. У мальчишки он сутки прожил, побоялся задерживаться, вдруг еще с этой тетей Олей столкнется. Она вроде по рассказам баба неглупая, могла и разобраться, что к чему. А так они с парнишкой чаю попили, Демьян до того расчувствовался, что гостинцы на стол вывалил, все, что осталось от харчей, которые жена ему в дорогу собирала. Парнишка хоть и голодный, а ел без жадности, культурно. Потом Демьян ему объяснил, что надо архив родительский проверить, а то мало ли что. Ну, Иннокентий ему все и вывалил. Да только никаких дневников ни у полковника, ни у жены его не было. Письма были, и вот тут-то Демьяну Григорьевичу повезло. Открыточка попалась одна, с ленинградским штемпелем, вот ее-то Демьян Григорьевич тихонько в карман и засунул. После разберется. А больше ничего не было. Иннокентий тут же крутился, все про родителей рассказывал, до того шельмец растрогал, что Демьян Григорьевич, уходя, ему в ладошку половину своих денег втиснул, рублей семьдесят, не меньше! Тот отказывался, а Демьян, дурья башка, еще и уговаривал. Ну да ладно, авось доброе дело на том свете зачтется.

Только добравшись до вокзала и устроившись в тихом уголке у окошка, смог Демьян Григорьевич разглядеть открытку. Коротенькое поздравление от некой Екатерины Львовны Гагариной: «Евгений Степанович, поздравляю вас с Новым годом! Храни нас Господь!» На открытке нарядная елка, позади нее заводы и фабрики в огнях, и надпись, тысяча девятьсот двадцать восьмой год. Не знала Екатерина Львовна, что поздравлять уже некого. Ну, что же, значит, надо в Ленинград, благо адрес на открытке имелся. Дал Демьян Григорьевич жене телеграмму, чтобы выслала ему денег на Ленинградский почтамт до востребования. Купил билет и поехал. А куда деваться? А вдруг эта самая Екатерина Львовна тоже уже того? Не съездишь — не узнаешь.

И вот оказался Демьян Григорьевич в большом красивом городе и даже оробел маленько от просторов, от красоты, от нарядных людей, от обилия машин и трамваев. Но город городом, а дело делать надо, не шутки, чай, миллионное дело. Бриллианты, сапфиры, изумруды разные. За время службы Демьян Григорьевич уже повидал этого добра, почувствовал трепетную дрожь при виде переливчатого блеска, испытал страстное желание владеть и даже подумывал о том, что в случае удачи с таким добром подастся за кордон, благо ходы-выходы знал. Он много чего знал и о чем помалкивал. Жизнь-то штука сложная, пойди проживи, кто знает, что когда пригодится, вот и собирал он разных человечков полезных по жизни, имел и таких, что могли через границу переправить, главное, чтобы не с пустыми карманами. А если корону царицыну найти, так и вовсе в Париж падишахом можно въехать.