С войной не шутят - Валерий Поволяев

Мичман выразительно повел носом.

— До суши недалеко, — констатировал он. — Примерно тридцать километров.

— Почти в точку попал дядя Ваня — ровно двадцать миль, — услышал он голос, поднял голову: из рубки на него смотрел Мослаков, гладко выбритый, наодеколоненный, улыбающийся.

— Доброе утро, товарищ командир, — мичман неуклюже поклонился, глянул на разметавшихся на брезенте матросов. — Подъем или можно еще немного подрыхнуть?

Мослаков стукнул ногтем по стеклу часов.

— Подъем! То, что ребята не доспали, доспят на берегу. В девяти милях отсюда земечено кое-какое шевеление, — сказал он. — Надо проверить.

— Подъем, орлы! — тихо проговорил мичман, нерешительно дернул брезент за угол — ему хотелось, чтобы ребята полежали еще немного, потянулись, а может, и добавили малость по части храпа…

Мослаков это засек, улыбнулся понимающе, снова постучал пальцем по стеклу часов. Глянул за борт.

Вода была гладкая, чистая, как стекло, — ни одной рябинки, ни одного кудрявого стежка.

— Искупаться бы, товарищ командир, — раздался жалобный, какой-то цыплячий голос.

Мослаков, не поворачивая головы, угадал: Букин. Отличный матрос. Искупаться Мослакову и самому хотелось.

— Сходим сейчас в одно место, проверим тусовку, что там собралась, и потом искупаемся.

Заревел, освобождаясь от сонной одури, двигатель, за бортом крутым бугром вспенилась вода. Чайки, мертво впаявшиеся в зеркальную гладь неподалеку от сторожевика, мигом ожили, поднялись и стали одна за другой пикировать в пенистый бугор, выхватывая оттуда оглушенных рыбешек.

Из-за выгнутого края воды показалось солнце — сонное, распаренно-красное, потревоженное трубным выхлопом сторожевика. Под днищем «семьсот одиннадцатого» гулко забилась вода.

Папугин развернул склеенный листок спецсообщения, медленно прочитал его и скрипнул зубами:

— Вот суки!

— Что случилось? — спросил его Кочнев, пришедший в кабинет комбрига со своими бумагами — надо было кое-что подписать. — Беда какая-нибудь или… — он потряс пальцами, будто обжегся, подул на них. — А?

— Включи-ка радио!

Кочнев потянулся к тумбочке, на которой стоял старый, с двумя прицепными тарелками динамиков «грюндик», прошелся пальцами по плоским зубьям клавишей, нащупал правую — такое впечатление, что она все время пыталась выскользнуть из-под пальцев, — нажал. Послышались знакомые позывные, следом — бодрый голос ведущего: «Говорит “Маяк”»…

— Что все-таки произошло? — спросил Кочнев.

— Слушай «Маяк». Сейчас наверняка передадут сообщение.

Но «Маяк» ничего не передал. Кочнев вопросительно посмотрел на комбрига.

Комбриг мрачно поскреб пальцами щеку.

— Ночью в Каспийске взорвали наш жилой дом. Есть погибшие.

Начальник штаба, так же как и комбриг, не выдержав, выругался, сжал кулаки.

— Дом… ночью… когда люди спят… Там же дети были!

— И женщины были. И старики, — лицо у Папугина передернулось, словно бы капитан первого ранга попал под электрический ток, глаза сделались влажными, он положил листок спецсообщения в папку. — На ночь около нашего… профилактория будем выставлять дежурных. Дежурить должны офицеры.

— Они и без того замордованы. По штатному расписанию половина осталась.

— Если не будем дежурить, то местные мафиози нас тоже поднимут в небо. У них за этим дело не заржавеет. Слишком уж здорово мы наступаем им на пятки. Здешняя рыба — золотая. Иссякнет приток долларов, отощают их пухлые карманы — они нам не такую войну объявят.

С этим Кочнев был согласен. Взрыв в Каспийске — также след войны пограничников с рыбными мафиози.

Стоя за старенькой, застиранной до прозрачности портьерой, Ира Лушникова наблюдала за тем, что происходит на улице. Чувствовала она себя неважно.

По коже пробегала нервная дрожь, будто она внезапно попала под железный зимний ветер, на глаза наворачивались слезы, внутри, под сердцем, в разъеме грудной клетки, стылым железным ядром сидел страх, распространяя холод по всему телу.

Ей казалось, что сейчас на улице обязательно появится какой-нибудь мордастый охранник из окружения лысого и кинется на нее. Но улица была пустынна, тиха — как только над Астраханью поднималось солнце, город пустел, будто Испания во время сиесты — обеденного перерыва, люди забивались в тень, под струи кондиционеров, в подвалы, под деревья, на обдув — каждый боролся с жарой по-своему.

Хоть и не видно охранников, а все равно показываться нельзя — ее могут засечь, прицепиться и накрыть сачком, как бабочку, надо ждать, когда с моря вернется Паша.

Она всхлипнула, прижала руки к груди. Склонила голову набок. Выйти из дома все равно придется — у нее закончились продукты.

Только оторвавшись от лысого, от его охраны, она поняла, в какую передрягу попала. Ее могли изнасиловать, а потом, чтобы не отвечать за содеянное, — убить.

Ира вновь всхлипнула. В комнате было душно. Она потянулась рукой к форточке, чтобы открыть ее, и замерла: а вдруг это движение засекут с улицы? Внутри у нее все испуганно сжалось. Она задержала дыхание, приподнялась на цыпочки, заглянула за край шторы, в секуще-яркое пространство, выбеленное солнцем. На улице никого не было. Ни одной души. Город словно вымер. Она оглянулась, осмотрела комнату — нет ли кого здесь? Комната тоже была пуста. Ира выдохнула воздух, который задержала в груди, и открыла форточку.

Господи, до чего же она дошла! Она тихо опустилась в кресло, прижала руки к лицу и тоненько, почти беззвучно, по-мышиному заскулила.

Скопление судов, засеченное локатором «семьсот одиннадцатого», оказалось осетровой толкучкой, в которой принимали участие три оганесовских катера и три тяжеловесных старых судна, пришедших из Дагестана.

Приблизиться к толкучке незамеченными не удалось: слишком уж приметная махина — пограничный сторожевик.

Современные оганесовские катера мигом сориентировались — брызнули веером в разные стороны, а вот железные дагестанские тихоходы разворачивались по-утиному медленно, взбивая винтами пенные бугры, поднимая муть с неглубокого дна, хрипели машинами и находились у сторожевика как на ладони — каждый в отдельности можно было легко потопить. Ни один из них не имел шансов уйти.

Это поняли люди на оганесовских катерах и решили помочь дагестанским «браткам».

В рубку к Мослакову всунулся радист, взмахнул листком бумаги:

— Товарищ командир, я перехватил переговоры… этих вот, — радист повел головой вперед, — сейчас они будут на нас нападать.

— Пусть попробуют. Посмотрим, что из этого получится, — Мослаков не выдержал, сжал зубы. На щеках обозначились крупные, твердые, будто орехи, желваки. — Мы, конечно, мирные люди, но наш бронепоезд, радист, стоит…