Герман Гессе, или Жизнь Мага - Мишель Сенэс

Находясь между двумя субстанциями, одной чрезвычайно уязвимой, другой — темной, меланхоличной и гордой, писатель слушает два своих голоса и, влюбленный в невозможное, пытается постичь собственную мелодию. «В жизни главное обрести с ней контакт, услышать ее ритм, ощутить гармонию существования, мы все подвластны этому стремлению». Прототипом Куна стал австрийский композитор Гуго Вольф106, но самые жесткие элементы своего нового романа он почерпнул в Гайенхо-фене. Гертруда и ее муж несчастливы в совместной жизни: не успеет затихнуть один скандал, как назревает следующий, она больна, он чувствует себя потерянным. Они хотят расстаться и не могут. «Книга отражает то шаткое равновесие, которое заставляет артиста балансировать между любовью к миру и бегством от него», а Герман безумствует, ощущая то жажду, то успокоение, и предвзято воспринимает критику в свой адрес. Своему другу Теодору Хейсу он пишет: «Я не чувствую себя ни задетым, ни оскорбленным вашей критикой — я чувствую себя непонятым творцом. Если есть в Германии художник масштаба Штрауса, который не довольствуется поверхностными фразами, так это я».

Самюэль Фишер подозревает, что приближается неминуемый кризис. Гессе сам признается ему в этом: «На протяжении последних лет мне слишком часто приходится переживать состояния глубокой депрессии, одиночества, безнадежности настолько мучительные, что я предпочел бы им даже физическую боль». Конраду Хауссману он пишет 9 июля 1911 года на пределе нервного срыва: «Моя жена должна в конце месяца родить, а я, если все будет благополучно, собираюсь уехать… Я хочу сбежать». Да, ему необходимо уехать, очень далеко, к девственным лесам и незнакомым местам, к другим цветам, к другим запахам, к жаре, которую некогда испытывала его мать, качая его в колыбели и лелея песней тайную прелесть малаяламского наречия. «Я определенно решил отправиться к Малабарскому побережью», — говорит он Адели.

Он хочет пройти путем своих предков: увидеть скалы в песках, Талатчери, овеваемый дыханием морского ветра, пальмы, девушек, пахнущих левкоями. И чем ярче он представляет атмосферу, окружавшую его мать, когда она прижимала его к сердцу посреди сказочной страны, тем сильнее его охватывает ностальгия по утерянному раю. Он слышит, как она шепчет что-то в промежутках между детским плачем, чувствует, как она баюкает его в своих руках, целует, закрывает ему руками уши, чтобы он не слышал звука собственных рыданий.

«Я заказал билет на Сингапур, — сообщает он Конраду Хауссману. Я хочу посетить Суматру, увидеть Куала-Лумпур, Цейлон и южную Индию». Сокровища старика Гундерта хранятся в доме Гессе, и он берет сандалии, сачки для бабочек, гербарий, гетры и большой клетчатый носовой платок, чтобы покрывать голову от солнца. Чего же он еще ждет? Его взгляд обращен теперь к нежности, разлитой в детских воспоминаниях, к небесному свету — бледному, нереальному. Его душу влекут вселенское молчание, дюны, земля, пересеченная реками, пробирающимися сквозь пески, населенная чернокожими мудрецами. Он убежден, что европейская цивилизация переживает период своего заката, — и стремится скорее прикоснуться к Востоку.

«Я предоставляю в ваше распоряжение 4000 марок, — сообщает ему Фишер. — Пишите мне что-нибудь или не пишите, во всяком случае, я рад, что вношу вклад в обогащение вашего творческого потенциала». Чудесный издатель! Необыкновенный дар! Чтобы проявить по отношению к Гессе такое благоволение, следовало ощущать всю глубину его таланта. Герман готов к путешествию: его ждут лучшие отели, тщательно выбранные маршруты. Он покупает смокинг, чтобы выглядеть достойно на борту корабля, собирает багаж и посылает родным в Кальв несколько писем незадолго до отъезда, намеченного на 5 сентября 1911 года: «У нас есть сын. Он в добром здравии и похож на мать. Бутзи и Хайнер очень счастливы. Мия нашла няню. Я скоро отправляюсь в путь».

В Гайенхофене загораются астры, колосятся посевы, и озеро приобретает свинцовый оттенок во время грозы. Мня перебирает пеленки, Бруно и Хайиер натягивают луки из орешника, словно ангелы, кормилица в полутьме перед колыбелью вытирает вспотевший лоб. В саду пахнет тимьяном, благоухает смоковница, лепечет младенец. Писатель склоняет голову в панаме с черной лентой: «Гейенхофен остается в прошлом. Он отправляется в Индию…»

Герман не доедет до Индии. По крайней мере, до той Индии, которую знал Гундерт. Родная земля Марии — Талатчери — ускользает от него в конце недолгого путешествия, как если бы, отвлекшись, он забыл маршрут миссии, который вел его предков до первых хижин Мадраса. Быть может, он не был готов услышать их зов, был пленен всем этим человеческим муравейником, портами, минаретами, экзотическими рынками и соборами больших городов и отступил при приближении к последнему полуострову на Востоке, где ветры, остановленные встречным воздушным потоком с Гималаев, бушуют в долинах, преграждая людям путь.

Он поднялся в Генуе на корабль «Принц Эйтель Фридрих». Есть фотография, где он стоит среди группы пассажиров, рядом со своим другом, путешествующим с ним вместе, художником Гансом Стурзенеггером. Через Суэцкий канал и Аден, расположенный на берегу Красного моря, корабль направлялся в Коломбо на Шри-Ланку, когда внезапно произошла поломка и сквозь светлую ночь Гессе впервые увидел Синай. «От священной горы движется на убыль луна». Корабль стоит на месте, словно «жертва злой судьбы перед этой пустыней, где сотни болот, луж, прудов, заросших тростником, покрывают безрадостную равнину». По-настоящему почувствует себя поэт на Востоке лишь в Пинанге, при входе в порт, между красными парусами китайских лодочек, «что напоминают перепончатые драконьи крылья, вырисовывающиеся на фоне голубоватых гор Сиама».

Остановившись в одном из самых красивых отелей, «Эстерн энд ориентал отел», где ему предоставили шикарный номер из четырех комнат, Гессе уже торопится выйти без шапки и в легких туфлях, чтобы окликнуть рикшу, который отвезет его навстречу удивительной, неисчерпаемой, загадочной Азии.

Вокруг много китайцев: «Китайские магазины, ярмарочные торговцы-китайцы, китайские ремесленники, китайские отели и клубы, китайские чайные дома и китайские ночные заведения сомнительной репутации». Он отправился на поиски Индии, а столкнулся лицом к лицу с Китаем. Миновав пролив и острова, достигнув юго-запада Суматры, он останется верен этому впечатлению: «Индийцы не внушают мне уважения. Они — как малайцы: слабые и неуверенные в себе. Китайцы же, мне кажется, обладают внутренней силой и верой в будущее», а в Сингапуре подытожит: «Я видел яванцев, тамильцев, сингалезцев и китайцев: последние достойны всяческих похвал! Другие жалкие потомки древнего рая, уничтоженного вторжением Запада, поглощенного им. Аборигены — милые, спокойные, любезные, умные и одаренные, а наша цивилизация стремится их уничтожить».

Он теряется среди шума малайского города, среди «улочек, где шествуют темнокожие индийцы, исполненные чувства собственного достоинства. Каждый из них напоминает раджу, потерявшего трон, но все одеты, как прислуга в воскресенье…» — пишет Герман. Они драпируются в разноцветные дешевые ткани и притом оглядываются на Европу. Китайцы же остаются верны себе: они скромны, одеваются в бледно-голубое, белое и черное, веселы и старательны и не стремятся походить ни на королей, ни на клоунов. Благодаря им Сингапур имеет вид, который может порадовать эстета: «Голубой, черный и белый цвета в городе преобладают. Мы можем им быть признательными за эти длинные спокойные и благолепные улицы, по обеим сторонам которых стоят скромные дома, сливающиеся в сумерках с небом…»