Инквизитор - Кэтрин Джинкс

Ни у кого не нашлось доброго слова для Пьера Жюльена. Даже епископ поинтересовался у меня с глазу на глаз, уж не считает ли мой патрон, «что епископ — это он». А сенешаль, в процессе судебного заседания, не сдержался и предупредил, что «если эта привередливая свинья еще раз упомянет свои папские комиссии, я засуну их ему в глотку».

Как я убедился, собрания подобного рода часто выявляют скрытую вражду.

После того как суд вынес приговоры, в нефе храма Святого Поликарпа была возведена большая деревянная платформа. Сюда, в назначенный день, поднялись шестнадцать грешников, вместе с теми высокими персонами, чье присутствие было необходимо: различные консулы, сенешаль, епископ, Пьер Жюльен Форе и я. Пьер Жюльен произнес проповедь, которая была таким нагромождением translatio, что понять было совершенно невозможно. (Что, интересно знать, он мог иметь в виду, говоря следующее: «Вы вкушаете плевелы из чаши с кровью Христовой, в той же мере, которая тем не менее будет отмеряна вам сызнова»?) Затем сенешаль и другие представители светской власти были приведены к присяге; торжественно провозгласили анафему провинившимся перед Святой палатой; и Раймона Доната попросили зачитать вслух признания каждого преступника на народном наречии.

Я обычно возлагал эту задачу на Раймона Доната, потому что он исполнял ее с жаром и страстью. Даже в сокращенной записи эти признания обычно оказываются длинными и запутанными, изобилуют упоминаниями скучных и мелких проступков, но Раймон Донат умел заставить публику плакать или гневаться, всего лишь излагая ничтожнейшее из прегрешений (благословение хлеба по еретическому обычаю, например). В тот день он превзошел самого себя; плакали даже осужденные, и едва можно было расслышать, как они подтверждают свои признания. Вслед за их раскаянием с них соответственно сняли анафему, которую они на себя навлекли, и обещали помиловать, если они послушно, честно и смиренно станут нести уготованные им наказания.

Приговоры по некоторым делам оказались строже, чем я ожидал. Обыкновенно жестокость проявляет сенешаль, но зато приор Гуг взывает к милосердию собравшихся, так что результат бывает умеренным и здравым. Однако в этом случае, Пьер Жюльен поддержал точку зрения сенешаля, и никому из несогласных не достало сил противостоять его неослабевающему пылу, по поводу которого я уже сетовал.

Так, Гримо Собакка, за грех лжесвидетельства, был приговорен к пожизненному заключению, тогда как я рекомендовал бы красные языки на одежду, бичевание розгами по воскресеньям в церкви, пост с пятницы после Михайлова дня и до Пасхи и очень солидный штраф. Подобным образом, тесть Раймона Мори получил пять лет тюрьмы, в то время как я обязал бы его совершить паломничество, скажем, в Сантьяго-де-Компостела и к другим святыням.

Ну а Пьеру Жюльену явно больше нравилось заточать преступников в тюрьму, чем отправлять их в паломничество.

(Я знал, что у Понса найдутся возражения по этому вопросу, но решил, что пусть он все свои возражения адресует Пьеру Жюльену.) Только одна грешница была осуждена на паломничество, и преступление этой молодой женщины состояло в том, что она еще ребенком видела совершенного в доме своего дяди, не понимая, кто это такой. Ей надлежало совершить семнадцать ближних паломничеств, и из каждого из святых мест принести обратно, как обычно, письма, подтверждающие ее визит. Было особо отмечено, что она не должна носить крест или подвергаться телесным наказаниям в святых местах, но, по-моему, она заслуживала гораздо более мягкого приговора. Я бы предписал ей ежедневно посещать мессу, читать «Отче наш» десять раз, не есть мяса, яиц, сыра и тому подобного.

Вы, конечно, помните совершенного Адемара де Роаксио, речь о котором шла выше. Как упорствующий еретик, он был бы казнен, если бы не умер в тюрьме; взамен сожжению на костре подверглись его останки — как и останки другого человека, над которым свершили обряд consolamentum, когда он находился на смертном одре. Жена этого человека, сама не бывшая еретичкой, но допустившая исполнение еретического обряда, была приговорена к тюремному заключению. Похотливый Бертран Гаско из Сейра, о котором также упоминалось ранее, получил три года тюрьмы и впоследствии обязан был пожизненно носить кресты. Одна из соблазненных им женщин, Раймонда Витали, понесла такое же наказание. В общем, только трое преступников избежали тюремного срока; из этих троих одна была молодая женщина, обреченная на семнадцать паломничеств, один отсутствовал, и один был осужден debita animadversione puniendum[79], то есть передан для наказания светским властям.

Этот третий преступник, бывший еретик и пастух, был настоящим дьяволом в человеческом обличии. Осужденный за поклонение совершенному двенадцать лет назад, он был приговорен к шести годам тюрьмы и освобожден с условием, что будет носить кресты. Что он и делал, и притом с гордостью; несколько раз его штрафовали и пороли за нападения на добрых католиков, которые насмехались над ним как носителем этих позорных знаков. Он даже вырезал крест у себя на груди и во всеуслышание хвастался, что побывал в аду и этот ад здесь на земле — идея, пришедшая из учения катаров. Когда о его вероотступничестве стало известно нам, он заявил, что обвинившие его — лжесвидетели, но тем не менее поносил Святую палату, Церковь и сенешаля во время ареста. Он плюнул в отца Жака и назвал его дьяволом; он говорил, что Христос умер и что наши грехи убили Его. В тюрьме, ожидая приговора, он выл по-волчьи и укусил Понса за ногу, ел собственные испражнения, предрекал, что в день его смерти Бог уничтожит весь Лазе. И все же я не верю, что он был безумен. Мы разговаривали три раза, и он говорил складно, логично, хотя и с намерением оскорбить и разгневать своими издевками, ругательствами и возмутительным поведением. Однажды, когда я пришел к нему один (и клянусь, с тех пор я не заходил к нему в камеру без охраны!), он повалил меня на пол, больно прижал и пригрозил познать меня плотски. Не сомневаюсь, что он мог бы даже осуществить свою угрозу, несмотря на ручные кандалы, ибо он обладал поразительной силой. Однако, по счастью, мои крики услыхал один из охранников, который бил его цепью до тех пор, пока он не выпустил меня.

Звали этого неисправимого грешника Жакоб Галоби. Все, кто знал его, его боялись, а я боялся его больше всего. Ибо я заглянул в его глаза, когда он навалился на меня, и увидал там такую ненависть, будто я заглянул в бездну. Более того, когда его доставили для аутодафе, он выглядел так, будто явился из самой бездны, ибо он был покрыт шрамами от причиненных им себе ран и согбен под весом сковывающих его цепей; он скрежетал зубами и бешено вращал глазами и, конечно, угрожал бы и ругался, если бы ему не прижгли язык раскаленным углем. (Это жестокое наказание изобрел для него Понс, который заявил, что ему «надоело слушать этого сквернослова»). И посему, вместо того чтобы богохульствовать, Жакоб выл, как голодный волк, и видевшие его содрогались.

Поскольку он не сделал признания, от него не требовалось подтверждать его истинность; после оглашения его грехов его увели обратно в тюрьму. Здесь ему дали еще один день, чтобы раскаяться и чтобы его душа не перешла от земного пламени в пламя вечное, но никто не удивился, что он продолжал упорствовать в своем презрении к Святой Апостольской Церкви. Более того, когда я приблизился к нему, он отказался меня замечать. Конечно, он не мог говорить: у него распух язык. Но в ответ на мой вопрос, не раскаивается ли он в своих грехах, утвердительного жеста не последовало. Он только посмотрел сквозь меня, зевнул и отвернулся — покинутый Святым Духом.