Свое время - Яна Дубинянская

Стояли зыбкие сумерки, розово-серая смесь утра, вечера, дня и ночи, и промозглая влажная прохлада, суммирующая все времена года в городе, в чей образ в любом описании непременно входил дождь. Стало гораздо труднее смотреть, куда идешь, ступая пробно, будто в холодную воду, травмированной ногой; впрочем, она все меньше давала о себе знать. И вообще, гораздо увлекательнее было осматриваться по сторонам.

Забавляли вывески. Коммерция куда эфемернее архитектуры: они мерцали, накладываясь друг на друга, нечитаемые, но дающие о себе представление фрагментом декора, виньеткой, двумя-тремя буквами. В основном, конечно, псевдоготика, что слегка смешило, поскольку настоящей готики город и не знал — эта узнаваемая эстетика на уровне шрифта была скорее общим кодом, паролем, о котором поколения договорились между собой. По-польски, по-немецки, по-украински, и совсем уже странные готически-еврейские буквы. Поверх наползали скудно-плакатные шрифты времени, не признававшего иных стилей, и сверкали исподволь неоном те краткие времена, когда новые хозяева жизни вообще не понимали ничего, кроме сверкания. Андрей поискал вывеску «Маркиза де Сада» — где-то же здесь, я не ушел далеко? — но было нереально найти что-либо конкретное в этом мерцании.

К тому же вокруг беспорядочно и густо, словно бабочки у плафона, мельтешили еще и люди.

Люди. Самое бренное, самое непрочное в многослойном рисунке времени, особенно если речь идет о городе с такой болезненной историей и столь неопределенной перспективой. Узкие старухи в черных вуалях и статные военные с вензелями на погонах, чумазые дети и окладистобородые священники, фрачные господа с моноклями и румяные девушки в косынках, рыцари и рабочие, панночки и шинкари, жандармы и торговки, студенты и офис-менеджеры, — они толпились в узких берегах почти неизменной древней улицы, и не могли разойтись, и проходили друг сквозь друга, каждый в своем, уже неотменимом времени. Призраки? — да нет, я бы не сказал, хоть у них и странные взаимоотношения с материей, светом и тенью. Их разговоры (на разных, наверное, языках) сливались в ровное гудение, да и то, чтобы его услышать, приходилось прилагать отдельные усилия, настраиваться, словно на тиканье часов или шум водопада.

Заговорить с кем-нибудь из них, коснуться, вступить в контакт было невозможно. Андрей попробовал — просто так, заранее зная результат, но пользуясь преимуществом своей объективной свободы, хулигански и отнюдь не им первым понимаемой как вседозволенность. Девушка с невероятной талией протекла между ладонями, будто струйка воды, рыцарский доспех насквозь пронзился пальцем, не встречая сопротивления, необъятный живот монаха обтек, словно амеба, не отдернутую героическим усилием воли руку, неохотно выпустив ее с обратной стороны. При этом все они были настоящие, все находились здесь — только не сейчас, потому что никакого «сейчас» не осталось вообще.

Как я попал сюда?.. Нет, «сюда» — неточное слово, оно все-таки обозначает место, точку в пространстве, а с ней все более-менее ясно: приковылял на своих полутора сквозь проходной двор, потеряв по пути одно-единственное измерение. После всех тех вольностей, что я позволял себе последнее время со временем (люблю махровые тавтологии и плеоназмы бескорыстной писательской любовью), рано или поздно нечто подобное должно было произойти.

В этом городе, с его стойкой репутацией мистического — я не верю ни в какую мистику, но ведь те, кто верит, списывают на ее счет физические процессы, которых не могут иначе пояснить: в частности, все то, что каким-то боком касается времени, величины непостижимой для большинства… В городе, где тонкие связи еще тоньше, вибрации сложнее, причудливее изгибы полей, не столь однозначны древние взаимоотношения между «здесь» и «сейчас».

К тому же я, чего теперь скрывать и удивляться, сам этого хотел.

Очутиться вне времени. Снаружи — и посмотреть.

Я привык находиться вне. Сторонний наблюдатель жизни, объективный и безжалостный именно в силу своей невключенности ни во что: от литературной тусовки с ее сложными внутренними течениями и запутанными перекрестными связями — и до общественно-политической жизни страны. Не выше этого, а просто вне, снаружи, на определенном расстоянии, потому что так лучше видно и легче понять. Единственное свое, родное и внутреннее, я создал сам — это моя семья, и не будем сейчас о ней.

И еще мое время. С ним я давно договорился, выработал свои правила, нарастил себе капсулу-хронос, невидимую снаружи, но действующую безотказно в обе стороны; на ускорение, конечно, чаще, таков основной закон жизни: сначала стремиться успеть и только потом — продлить, тут я особенно не отличаюсь от своих героев и окружавших меня прежде обычных людей. Но мне хотелось большего. Хотелось понять и препарировать его целиком — самое неуловимое и неподвластное… стоп-стоп-стоп, о власти речь не шла! — только понять, а для этого увидеть со стороны привычно настроенным объективным и безжалостным глазом. Извне. Вот так.

Я всегда получаю то, чего хочу. Не столь уж важно, каким именно образом это происходит, но происходит всегда, я давно заметил.

Только эти слова перешли в разряд контрафактных — «всегда» и «давно».

*

Самым странным оказалось ошеломляющее отсутствие внутреннего хронометра. Бессмысленность вопроса о прошедшем времени не желала укладываться в сознание — а ответа не было, не было вообще.

Человеческая мозаика перетекала вокруг, словно в калейдоскопе, наслаивались отпечатки времен, зыбко по­драгивали условно-вечные декорации, и понять хоть что-то было категорически невозможно. Угол зрения, точка опоры и отсчета — все это исчезло вместе со временем. Андрей будто очутился в безвоздушном пространстве, в невесомости, беспомощно двигая руками и ногами и бесцельно озираясь вокруг. Тотальная неопределенность, густая и текучая, словно коллоидная взвесь, давила на мозг, и глухо заныл затылок, и то и дело приходилось смаргивать, наводя резкость. В тупом болезненном тумане растворялись интерес и новизна; произошла ошибка, что-то гранично важное не было учтено, и надо бы аккуратнее формулировать желания с их тенденцией сбываться в буквальном виде. Вне времени — и что?

Для постижения чего-либо, для самого беспристрастного стороннего наблюдения все же необходимы какая-то включенность, сцепление, общая система координат — безвременье отменило ее одним щелчком, так обесточивают на подстанции целый жилой массив, не заботясь о том, что какой-то отдельно взятый человек в квартире на шестна­дцатом этаже останется в темноте и не допишет начатую фразу. Кто любил порассуждать о вневременной сущности настоящей литературы? — вот и смотри, как оно выглядит на самом деле. Смотри, потому что больше ты, писатель, не способен (опускаем неверное слово «теперь») ни на что.

Оказывается, он оставил в номере на подзарядку рабочий нетбук, чего вообще-то старался не делать — Андрей привык везде иметь возможность поработать, если вдруг образуется удачное время, в противном случае испытывая легкий, но лишний дискомфорт. Вернуться за нетбуком, наверное, можно: отель стоит на том же месте, здания и предметы остались строго материальными, и электроника, по идее, должна действовать… Вот только для подзарядки необходимо, как мы помним, время. Ясности не хватало, гарантий не имелось, но попробовать, во всяком случае, он мог. Дело было в другом, несравненно более значимом.