Будьте как дети - Владимир Шаров

Рассказала, что за всё время Никодим, как бы ни был с ней строг, отказался отпустить лишь один грех. Раз она зло в сердцах бросила старшему сыну: «Хоть бы тебя черт побрал, ну и донял же ты меня сегодня!» Никодим, узнав, сказал, что никакими епитимьями этот грех не искупить, если она и спасется, то лишь молитвами проклятого ею ребенка. Рассказала и про Амвросия. Объяснила, что, только когда он вернулся из заключения, поняла, как тяжела суровость Никодима и как ей не хватало мягкости, ласки Амвросия, но тут же добавила, что не сегодня завтра Амвросия могут опять арестовать, а без руководителя она не выживет. Вот и не знает, с кем остаться. Снова повторила, что между двумя бегать больше не в силах.

Говорила, говорила, а старец всё улыбался и смотрел на нее, смотрел. Иногда и вправду, будто грудной младенец, сам себе что-то начинал лепетать. Так она исповедовалась Пимену до позднего вечера, а потом ушла в избу, сразу легла. Накануне у нее было договорено, что наутро тот же крестьянин отвезет ее обратно в Оптину, откуда легче было добраться до Калуги, а дальше поездом в Москву. Когда сани уже стояли у ворот и она на крыльце прощалась с хозяином, подошел Анфиноген и сунул ей в руку завернутый в бумажку образок, сказав, что его велел передать Пимен. На листке с обеих сторон рукой Анфиногена было что-то написано, но что, она сумела разобрать только в поезде.

На одной было сказано, что вчера Пимен долго молился и поручил ее Царице Небесной, так что она может не бояться. Молился он вчера и Господу нашему Иисусу Христу, просил: «Пошли чаду моему Евдокии старца по сердцу», – и верит, что Христос ее не оставит. Что же до Амвросия и Никодима, то через него, Анфиногена, ей велено передать, что каждому свое. Сам он, Пимен, раньше стоял за строгость, однако строгость умеренную, но главное сейчас не это, а что вообще без руководителя она не спасется. И снова, возвращаясь к Никодиму: что тот так и не знает, его ли она духовная дочь, отсюда неуверенность, излишняя жесткость. Однако суровость Никодима внешняя, под ней огромное желание спасти тебя. На другой стороне Анфиноген уже от себя приписал, что он живет с Пименом под одной крышей вот уже тридцать лет и знает, о чем говорит. Пускай не сомневается: вчера, лепеча, Пимен именно это и пытался сказать. В любом случае напутствия, что она получила, были хорошими, и в Москву Дуся приехала утешенная.

В декабре двадцатого года – они тогда уже попеременно жили то в Густинине, то в Москве – любимый Дусин брат Павел, человек на удивление чистый и восторженный, решил, что должен ехать в Сибирь и там начать собирать христианскую крестоносную дружину. Он был убежден, что иначе ни России, ни православия не спасти. Судьба церкви вообще волновала его до чрезвычайности. Стоило зайти речи на эту тему, он начинал быстрым шагом мерить комнату, появившееся еще в детстве нервное подергивание плечом усиливалось, лицо бледнело, и, отвечая, он едва не плакал. Но потом приступ тоски, тревоги проходил, он снова возвращался к своему обычному, так любимому семьей легкому, жизнерадостному настроению.

Мать отчаянно боялась его отъезда, была убеждена, что живым она Пашу больше не увидит, и пытаясь остановить, убедила пойти вместе с Дусей к отцу Амвросию. У того и вправду Пашина идея одобрения не вызвала. Холодно его выслушав, он сказал, что сей бес изгоняется лишь молитвой да постом, а не грубой силой, и посчитал тему закрытой.

Через месяц после разговора со старцем брат всё же уехал, вскоре вслед за тем Амвросий снова был арестован. Еще спустя полгода Дуся потеряла и третьего из самых близких себе людей. Молоденький послушник из Высоко-Петровского монастыря пришел к ним домой и на словах передал, что обстоятельства сложились так, что накануне Никодиму срочно пришлось покинуть Москву. Впрочем, вряд ли эти три события как-то были между собой связаны.

Короткие письма от Паши, чаще с оказией, иногда по почте, продолжали приходить из разных сибирских городов около полугода, но потом он замолчал. Мать, делая вид, что ничего страшного не происходит, всё в порядке, ждала их, ждала, но однажды в ней что-то будто лопнуло, и она прямо на глазах стала сходить с ума. Не зная, как ее поддержать, Дуся решилась сама ехать в Сибирь, попытаться разыскать брата.

Что же до Никодима, то в феврале двадцать второго года в Хабаровске он наткнулся на нее прямо на улице, и та случайная встреча, без сомнения, спасла Дусе жизнь.

Приведя тогда в свою комнату, Никодим радостно, почти с ликованием обнял ее, поцеловал в лоб и сразу стал вынимать из карманов пальто вороха нарезанной бумаги. Комкая, чтобы больше зацепить, он доставал их, горсть за горстью, и совал в лежащий рядом на стуле солдатский мешок. Наконец запасы, по-видимому, истощились, карманы были пусты, зато мешок, сделавшийся чем-то вроде пересадочной станции, явно раздобрел. Теперь Никодим выуживал листочки оттуда, но иначе, без суеты. Один за другим медленно, аккуратно расправлял, разглаживал их, а потом ряд за рядом выкладывал на обеденный стол, словно сервируя его для гостей. Для каждого, не спеша, вдумчиво подыскивал место, то и дело выравнивал, подправлял строй.

Здесь было тепло, Дуся угрелась и, прислонившись к спинке кровати, задремала. Спала она недолго, вряд ли больше часа, и, когда проснулась, Никодим всё еще священнодействовал. С иронией она несколько раз про себя произнесла это слово, хотела снова закрыть глаза, и тут он торжественно, будто с амвона, возгласил: «Евдокия, читай». От неожиданности она не нашлась что сказать, только спросила: «Вслух, отец Никодим?» Он подтвердил: «Вслух».

На каждой из бумажек было по детской считалке. Дуся знала почерк отца Никодима, хорошо разбирала даже его скоропись, но тут поначалу читала неуверенно. Уж больно странным казалось ей нынешнее послушание. Она старательно произносила слово за словом, но думала о голодном, холодном городе, который три дня назад оставили белые, о том, что так и не нашла брата, и у нее сутки во рту не было даже крошки хлеба. Она помнила, как идет по заваленной снегом улице, обмороженные ноги одеревенели, и она не чувствует их, просто переставляет, словно костыли. Сегодня до рассвета она проплакала в цветочном магазине, сидела на ящике с землей и ревела, потому что и здесь никто больше не мог ей помочь. Хозяйка, ее подруга по гимназии, ночью бежала вместе с последним батальоном каппелевцев.

Дуся помнила и то, что было дальше, но уже не ясно. Вот она, кажется, через черный ход выбралась наружу и бредет по тропинке, протоптанной между сугробами. Дорожка идет вниз, оттого временами ноги сами несут Дусю, но там, где наст накатан до льда, она падает, даже когда мягко, в снег, долго не встает, лежит и, как в магазине, от жалости к себе плачет.

Тропинка выводит ее к темной широкой реке, несмотря на февраль не замерзшей, словно баня, па́рящей на морозе. Из-за колеблющейся ватной пелены ей кажется, что тут должно быть теплее, и она, сев на попу, съезжает на прибрежный песок. Но у воды сильный ветер и еще холоднее. Закрывая от него лицо, Дуся поднимает вверх руки, но долго держать на весу не может и покорно опускает. Уже в сумерках, уйдя от реки, она плутает какими-то проулками, домов вокруг немного, по обе стороны чередой стоят пустые дровяные склады с то ли открытыми, то ли выбитыми воротами. В эту часть города раньше она никогда не заходила, но разницы нет – идти ей всё равно некуда.