Поговорим о смерти за ужином. Как принять неизбежное и начать жить - Майкл Хебб

Я не мог не заинтересоваться, что именно заключенные хотели съесть в свой последний ужин. В серии фотографий No Seconds фотограф Генри Харгрейвз отразил, какие заказы делали приговоренные смертники. Его привлекала гастрономическая тематика, потому что когда-то Генри работал барменом в ресторане. Рассказывая на телеканале CBS о тех временах, он вспоминал: «То, как люди делали заказ, как раскладывали еду по тарелке, как ели… Я чувствовал, что могу многое рассказать о человеке только по тому, какой заказ он сделал».

Виктора Фегера повесили в Айове в возрасте двадцати восьми лет. В качестве последнего ужина Фегер попросил принести одну-единственную оливку с косточкой. Из всех фотографий для Харгрейвза эта – самая любимая. Он вспоминал в интервью для CBS: «Это так контрастирует с нашими привычными представлениями. Каким мы видим последний ужин? Что ж, воображение рисует картинку чего-то внушительного. А этот парень попросил всего одну оливку. Знаете, это так просто и красиво! Это своего рода финал. Как будто окончательная остановка в конце жизни».

Чтобы спросить близких о том, что они хотели бы съесть в последний ужин, не нужно упоминать смертный приговор – да и вообще касаться темы смерти. К счастью, этот вопрос относят к списку безвредных, почти причудливых. Такие можно встретить в какой-нибудь статье в New York Times вроде «36 вопросов, которые помогут влюбиться». Это безопасный способ начать разговор о предсмертных желаниях, о подготовке к финалу, и все это даже не попадет под статью #разговорыосмерти.

Хотя это вопрос из числа легкомысленных, я склонен согласиться с Генри Харгрейвзом. Действительно, можно многое узнать о человеке из того, как он относится к еде. Поэтому я попросил нескольких людей, чьи имена уже упоминались в этой книге, рассказать, что бы они съели, будь это их последний ужин. Интерпретацию оставляю на ваше усмотрение.

Айра Бьек:

Что ж… Не знаю, насколько я проголодаюсь за несколько часов до смерти. Однако если бы я был политическим заключенным, приговоренным к смерти утром (несомненно, за мои левые наклонности), я бы выбрал карбонару с феттучини и пирог с кокосовым кремом на десерт.

Тони Бэк:

Я бы хотел, чтоб мой последний ужин был пронизан любовью и искренними намерениями людей, которые выращивали продукты, готовили их, кормили меня, сидели бы рядом, пока я ем, и убирали со стола. Может, это будет просто редиска с чьего-то огорода на домашнем хлебе с капелькой масла и солью. И я хочу, чтобы этот ужин позволил мне и людям, с которыми я разделю еду, хотя бы на мгновение ощутить любовь, заботу и желание, с которыми мы кормили, заботились и оберегали друг друга в течение всей жизни.

Анастасия Хиггинботам:

Теплый, свежий хлеб. Много масла. Суп – тыквенный, или бататный, или зеленый, или все три сразу. Черный и кайенский перец. Я была бы так счастлива. Я бы меньше боялась. Эта еда заставляет меня чувствовать такую любовь к жизни, что я, возможно, была бы почти готова смириться со смертью.

Люси Каланити:

Шоколадно-арахисовый пирог. Это был мой любимый десерт в детстве, и у меня есть личная традиция: где бы я ни оказалась, я всегда буду заказывать шоколадно-арахисовый пирог, если он есть в меню (даже если я не планировала есть десерт!). Так что обычно я ем этот пирог неожиданно – это приносит еще больше радости. Думаю, будет правильно, если моя последняя трапеза станет запланированным (на этот раз) удовольствием.

Билл Фрист:

Я не уверен, что бы я выбрал, но как врач я рекомендовал бы своим пациентам:

• Морковь (чтобы хорошо видеть, особенно в темноте)

• Кофе (бездонная чашка, чтобы в полной мере уловить чувство нескончаемой вечности)

• Шпинат (чтобы набраться сил)

• Молоко (чтобы отдать дань самому первому ужину в нашей жизни)

Я часто думаю о последнем ужине, и есть одно блюдо, которое не выходит у меня из головы. Шеф-повар по имени Морган Бранлоу делал мне удивительную пасту в конце некоторых волшебных вечеров, которые мы проводили в нашем ресторане в Портленде, Орегон. Ресторан Clarklewis все еще открыт, но это блюдо исчезло вместе с тем сумасшедшим гением. Какое-то время наш ресторан был самым оживленным и, возможно, самым привлекательным на всем Северо-Западе. Казалось, будто это кусочек Нью-Йорка в промышленном районе Стамптона[66]. Хорошо спланированный вечер в таком месте похож на идеально исполненный балет: все ваши усилия ушли на постановку, и вы до краев наполнены энергией и опьянением зрителей.

В конце этих вечеров Морган тайком приносил мне теплое блюдо из цельнозерновой пасты кавателли ручной работы с печенью кальмара, обжаренной в Vin Santo[67] и приправленной жареными каштанами. Думаю, это было своего рода благодарностью за возможность проявить свой талант перед таким количеством благодарных клиентов. У нас сложились непростые отношения, но этот жест был наполнен любовью. Каждая ложка вышибала мой дух в астрал, и я должен был держаться, когда возвращался обратно в тело. Что-то в сочетании жира печенки кальмара, текстуры идеальной пасты, округлости и почти скрытого вкуса каштана и медового запаха вина позднего урожая выбивало меня из равновесия.

Думаю, это самое близкое к внетелесному опыту состояние, в которое меня когда-либо погружала еда.

«Меня преследовали люди, которые считали меня Смертью или называли Умирающей Леди, – говорила Элизабет Кюблер-Росс. – Они думали, что после трех десятилетий исследований смерти и жизни после смерти, я могу считаться экспертом в этой области. Я же считаю, они упускают суть. Единственный неоспоримый факт моей работы – это важность жизни».

Нет ни одного человека, который сделал бы больше, чтобы вывести тему смерти из тени и повысить осведомленность людей о смерти, чем швейцарский психиатр и писатель Элизабет Кюблер-Росс. В вопросах смерти она все равно что Эйнштейн в физике. Есть сведения, что Элизабет умерла ужасной смертью. Мне говорили, что она боролась со смертью и что ее смерть в конечном счете дискредитировала работу всей ее жизни.

Вот что говорится в свидетельствах: «Кюблер-Росс сидит в захламленном углу своего дома в пустыне, курит сигареты «Данхилл», смотрит телевизор и ждет смерти… Десятилетия работы с неизлечимо больными мало что сделали, чтобы облегчить ее собственный переход в Великое Ничто… Ее голос с немецким акцентом слаб и полон горечи… Вопрос ее собственного наследия заставил Элизабет пересмотреть представления о жизни, смерти и «другой стороне». [1]

Единственная проблема этой статьи и вышеупомянутых источников (которые остаются неназванными) в том, что они, по-видимому, ошибаются. Я довольно близко общался с сыном Элизабет, Кеном, который заботился о ней в последние дни. Как-то я попросил Кена вновь мысленно вернуться в те времена.