Разговор о стихах - Ефим Григорьевич Эткинд

строке они есть, – что музыкальный образ, созданный Пушкиным и Лермонтовым, не может не распасться: ведь этот образ был совершенно условным.

Впрочем, и распавшись, он продолжает жить в нашей памяти как фон, на котором комическое осмысление слова Терек Маяковским звучит особенно выразительно и особенно смешно: величавый Терек, оказывается, можно на слух воспринять как терик – слово с уменьшительным суффиксом (вроде двор – дворик, ковёр – коврик).

Звуковые метафоры

Маяковский любил сближать далёкие по смыслу, но неожиданно похожие по звучанию слова и таким сближением заново осмыслять звуковую материю поэтических слов. Такое осмысление нужно поэту для каждого данного случая – впрочем, иногда оно может приобрести более общее значение и остаться в числе признаков, вообще характеризующих слово. В поэме «Владимир Ильич Ленин» есть такое сочетание: «задолицая полиция». В 1925 году Маяковский написал поэму с любопытным названием «Летающий пролетарий», связав звуковую форму слова пролетарий с глаголом летать или даже пролетать; это сближение – не только в заголовке, но и во многих строках поэмы:

Недаром

             пролетали –

очищен небий свод.

Крестьянин!

             Пролетарий!

Снижайте самолет.

Но для Маяковского очень важно, чтобы такие сближения слов были содержательны. Он отрицал в этом смысле практику символистов, когда, по словам Маяковского, «материал бессознательно ощупывался от случая к случаю» и когда «аллитерационная случайность похожих слов выдавалась за внутреннюю спайку, за неразъединимое родство». Зато Маяковского восхищали опыты Велимира Хлебникова – поэта, которого он считал своим учителем и называл Колумбом «новых поэтических материков, ныне заселённых и возделываемых нами». Он приводил строки Хлебникова:

Леса лысы.

Леса обезлосили. Леса обезлисили… –

и восклицал: «…не разорвёшь – железная цепь». Этой цепи Маяковский противопоставлял звукопись Бальмонта:

Чуждый чарам черный челн… –

и писал об этой строке, что здесь всё «само расползается»[14].

Слова пар и парус друг другу чужды, но Леонид Мартынов неожиданно открывает их родственность в стихотворении о том, что дизельный двигатель сменил и парусные суда, и пароходы:

Нет,

Мы не так препятствия тараним.

Заменены на наших кораблях

И пар

И парус

Внутренним сгораньем,

Чтоб кровь земли

Пылала в дизелях.

«Вот корабли прошли под парусами…», 1952

Звуковая похожесть подчеркнула выявленное поэтом смысловое родство слов; она может, напротив, подчёркивать противопоставление понятий:

Из смиренья не пишутся стихотворенья,

И нельзя их писать ни на чье усмотренье.

Говорят, что их можно писать из презренья.

Нет!

Диктует их только прозренье.

1948

Критики писали о случайной словесной вязи в некоторых стихах Л. Мартынова. Ложное заключение! Мартынов сближает слова, где звучание сходно, и благодаря этой внешней похожести выступает с ещё большей отчётливостью их внутренняя противоположность: стихотворенье, то есть поэзия, в известном смысле противоположно и смиренью, и, с другой стороны, чьему-то усмотренью, то есть команде. А презренье к своим врагам, к враждебной поэзии или далёкому от неё начальствующему обывателю противоположно мудрому прозренью будущего.

Для современной поэзии эти сближения слов-образов очень важны, ими пользуются разные, далёкие друг от друга поэты. Путь к таким сближениям показал В. Хлебников, который считал «лес», «лось», «лис» и «лыс» «склонениями корня слова» («Леса обезлосили. Леса обезлисили»).

Итак, в системе стихотворения звуковая перекличка слов становится соответствием, музыкальным образом, входящим в целостную образную систему, созданную поэтом.

Поэзия, как сказано, тянется к сжатости, к максимальной концентрированности словесной формы. Можно утверждать, что в стихах существует звуковая или, если угодно, музыкальная метафора: сопряжение слов-понятий по звуковому сходству, которое ведёт к расширению смыслового объёма каждого из сопрягаемых слов, вступающих в музыкальную перекличку.

В строке Маяковского

Где он, бронзы звон или гранита грань…

смысл каждого из аллитерирующих слов углублён. Рядом с «бронзой» стоит «звон», подчёркивающий свойство бронзы, которое выражено, как мы теперь замечаем, звуками в самом наименовании металла. Звучание слова «грань» рядом с «гранитом» обнажает внутреннюю форму слова, скрытую в нём метафору (глагол «гранить»). Конечно, в таких перекличках нет обязательности – например, слово «брынза» на слух почти не отличается от названия звучного металла, однако оно не вызывает соответствующих ассоциаций. Для их появления необходимо, чтобы значение слова придало составляющим его звукам осмысленность.

Если этого не происходит, то возникает внешнее, пустое сопоставление похожих слов, то самое, против чего так энергично протестует Новелла Матвеева в сонете «Созвучия» (1963):

Зачем скрывать! – и я люблю созвучья.

Простая муза тоже не глуха.

Люблю созвучья – веточки и сучья

Таинственного дерева – Стиха.

Вот только не люблю, когда созвучья –

Как на сосне березовые сучья.

Стихи о слове

Что же удивительного в том, что поэтическому слову посвящено так много прекрасных стихотворений? Ведь само по себе слово в поэзии превращается в реальную вещь, имеющую форму, протяжённость, – оно выделено всеми средствами стиха, оно становится сгустком звуковой материи и начинает жить самостоятельной жизнью. «Сначала появлялись тонкие белые вены и слабо обрисовывались рука или нога, затем стали видны стекловидные кости и сложная сеть артерий, наконец, мышцы и кожа – сперва в виде лёгкой туманности, которая быстро становилась всё более плотной и непрозрачной». Это Г. Уэллс рассказывает о том, как Человек-невидимка стал доступен зрению. Так и невидимое в прозе слово обретает в стихах зримую материальность. Но герой Уэллса, Гриффин, стал виден, когда умер. Слово же, попадая в стих, приобретая физические свойства и черты, становится – нет, не вещью, это было бы неверное определение, а уж скорее чем-то вроде живого существа.

Кто только не писал о поэтическом слове, кто не изумлялся его волшебным качествам, его всемогуществу! Можно было бы составить большую антологию стихов, героем которых является Слово. Немало строк посвятил слову Маяковский – для него оно и орудие творчества, и вещь, с которой нужно обращаться бережно во избежание неприятностей:

Начнешь это

                слово

                         в строчку всовывать,

а оно не лезет –

                     нажал и сломал.

Зато настоящие, счастливо найденные поэтом слова – грандиозные аккумуляторы жизненной энергии:

Эти слова

             приводят в движение

тысячи лет

               миллионов сердца.

«Разговор с фининспектором о поэзии»,