Рассказы о любви - Людмила Петрушевская

Бывшая свекровь сообщила Нине Сергеевне, что Мишу грозились убить за долги, отобрали у него все, переписали на себя его фирму, и Клаве пришлось ради него продать свою квартиру и переехать на дачный участок, но дом там фанерный, потом в товариществе отключили воду и электричество, в колодец на улице кто-то насыпал мусор, дрова кончились, собирала по улицам ветки, но они сырые, не горят. Холод лютый в декабре, пошел снег-то, талдычила старушка деревянным голосом, приехала в город, получила пенсию, в свой бывший дом боялась показаться, а то, Миша сказал, возьмут тебя заложницей, сиди тихо. Ела в кафе щи и гарнир макароны, потребовали за них большие деньги. Затем бабушка деревянным голоском пожелала всем, Ниночке и Оксаночке, счастья в наступающем году и замолкла. Тут мама Нина прокашлялась и позвала Клавочку приехать, продиктовала ей адрес (в переговорном пункте возник переполох, бабушке потребовалась ручка и бумажка), и Нина Сергеевна затем деловито попросила перезвонить и сообщить номер поезда и время прибытия. После чего она положила трубку и вытаращила свои и без того большие глаза в пространство. Ее длинная нескладная дочь сидела неподвижно.

— Начинается, — сказала она после длинной паузы.

Оксана, привыкшая к маминым бесконечным и безрассудным актам помощи кому попало, даже не удивилась. Последнее событие такого рода произошло буквально вчера, у Белорусского вокзала, когда шел снег. Мать возвращалась домой, покинув сторожевую будку и собаку, усталая и в горестных размышлениях о своем жизненном пути редактора, приведшем ее в результате к карьере поломойки. Затем, по собственным словам, она увидела впереди себя на мосту очень прямо идущую женщину средних лет, которая передвигалась с высоко поднятой непокрытой головой, и на этой голове, на куче взбитых в узел волос, сидела довольно плотная нашлепка снега. Как на памятнике, подумала Нина Сергеевна. И, обгоняя это необыкновенное человеческое существо, она не выдержала и засмотрелась на его неподвижный каменный профиль (так Нина С. выразилась). Увидела обычную тетку и поспешила мимо к теплому метро, так как замерзла. Но скоро та женщина ее догнала и спросила: «Вы в Минск едете?» — и, получив отрицательный ответ, стала говорить, что ей-то надо в Минск, но нету денег. Ее обманули, сказал этот каменный памятник со снегом на башке, должны были прийти на вокзал принести ей деньги и не пришли, а телефон не отвечает. Она сама из Белоруссии и привозила на реализацию белорусские кремы и шампуни. Но ей не принесли денег. Памятник даже предьявил белорусский паспорт. Денег на обратную дорогу нет, сказал этот неподвижный памятник, потому что должны были принести денег на вокзал и не принесли. В паспорте было имя «Ганна», почему-то Нина Сергеевна это запомнила. Мама Оксаны попросила эту Ганну дойти сначала до метро, потому что холодно. На подходе к метро памятник стал тормозить и горько спросил: «Вы меня хотите сдать милиционерам?» Нина Сергеевна ответила «нет» и вдруг увидела, что у метро действительно стоят группами по двое-трое милиционеры. И сообразила, что у этой Ганны нет московской регистрации и ее и правда могут арестовать. И как-то виновато загородила Ганну от ментов. В метро она спросила, сколько денег нужно. Ганна вдруг испугалась и стала бормотать «триста тысяч», потом сказала «пятьсот тысяч», совсем запуталась, что-то посчитала в уме и произнесла наконец «триста рублей». Нина Сергеевна достала из кошелька деньги, дала требуемое несчастной Ганне, та вдруг захотела узнать адрес, чтобы выслать долг, а потом спросила, а где тут туалет и сколько он стоит. Она была, что называется, не в себе совершенно. «Меня зовут Анна», — вдруг сказала она. Нина Сергеевна тогда добавила к уже выданному пособию еще десятку на туалет и из своего пакета батон, который купила на ужин.

Триста рублей — это была треть того, что оставалось от пенсии Нины Сергеевны на целый месяц после уплаты за квартиру. И хорошо еще, что памятник не запросил пятьсот рублей, мама Оксаны отдала бы и это.

Так что мама у Оксаны была известный типаж, что и говорить, с ее широко открытыми глазами и полной верой во все, на что ей жаловались, — она кидалась помочь даже безо всяких просьб.

Короче говоря, через день они встретили на Киевском вокзале Клавдию Ивановну, суровую старушку со скорбными, сухими, горящими черными глазками. Одета она была хуже бомжихи, в какое-то грязное помойное пальто. От внука, как оказалось, не было никаких вестей. Клавдия в сидячем положении походила на фигуру деревянной святой (у Оксаны была в детстве замечательная книга о пермской церковной скульптуре). Спать ее положила вместе с собой на широком раскладном диване Нина Сергеевна (в запроходной комнатке места больше не было). Из вещей у Клавочки был уже знакомый облезлый рюкзак с одежкой из дачного домика (треники для пахоты и прополки, мальчиковые рубахи и какой-то случайный мужской бушлат), две картонные иконы и мешок яблок. Внук Миша не рекомендовал возвращаться когда бы то ни было в квартиру за вещами, и зимнего у Клавочки не оказалось ровно ничего. Она молилась незаметно, как ей казалось, разместив иконки за стеклом книжной полки. То и дело Клавочка поглядывала на них, она посылала им свои пламенные взоры отовсюду, даже из кухни сквозь стенку. Яблоки, мелкие и кислые, есть никто не стал, и Клавочка поставила их гнить под стол на кухне, не вынимая из мешка. Клавочка была убеждена, что яблоки эти зимние и еще созреют, как раз к Новому году. Это было ее единственное приданое, вывезенное с дачного участка.

Тем временем Нина Сергеевна забегала, возобновила телефонную связь с одной полузабытой подругой по курорту, которая, выйдя на пенсию, занималась теперь благотворительной деятельностью. Нина С. объяснила ей про бездомную мигрантку, та прониклась и велела приходить тогда-то туда-то на Таганку, это оказался секонд-хенд, потом Н. С. даже была отведена на какой-то благотворительный склад для неимущих и принесла оттуда не только приличную куртку и два теплых халата Клавочке, но и некоторый просторный занавес апельсинового цвета с золотистым отливом, по виду легкий шелк.

— Это еще зачем тряпки тащишь, мало у нас тряпья? — спросила суровая Оксана.

— Ну предлагали, я взяла.

— Синтетика, — сказала Оксана сурово, подозревая мать в нехороших намерениях. В соседней комнатушке под столом стояла готовая к работе машинка «Зингер» дореволюционных времен, в футляре красного дерева с перламутровым вкраплением, так называемой интарсией (формулировка Нины С.).

— Шелк, шелк, — безмятежно откликнулась Нина С.

В дальнейшем Клавочка неохотно рассказала, что у внука было издательское дело, он печатал календари, потом сделал ставку на монографию одного московского художника, решил заработать в столице, тот художник ему внушил, что он в моде, но тираж не разошелся и так далее. За бумагу задолжал, за печать тоже, его поставили на счетчик, прислали трясунов. «Кого?» — переспросила Нина С.

— Они долги вытрясают, сказано, трясуны, — пояснила Клавочка.

Оксана тем временем ушла с дневного отделения своего древесного университета, устроилась в фирму ландшафтного дизайна (родственное направление елкам и палкам). Платили мало, но Оксана работала на совесть, засиживалась за бумагами и беспрекословно выполняла все указания как хозяйки, так и бухгалтерши, хотя дома пыталась ворчать. Нина Сергеевна, насмотревшись на наряды бизнесвумен в телесериалах, тут же сшила ей по выкройкам «Бурды» деловой костюм, со стыдом разыскавши для личных нужд в тех же благотворительных источниках шерстяной отрез, к костюму она сбацала две строгие белые блузочки из простынного материала, купленного в отделе лоскутов. Только подходящей обуви не было для Оксаны, туфелек со шпильками китайцы не выпускали на ее сорок первый мужской размер.