Страшное гадание - Елена Арсеньева

– Здесь что, пробовали новое перо? Всеисчеркано-перезачеркнуто! А почерк-то! Ну-ка… – И она медленно, явно с трудомразбирая слова, прочла: – «Жизнь наша делится на две эпохи: первую проводим вбудущем, а вторую в прошлом». Ого! Да это философия, притом очень тонкая. Писалчеловек умный. Напрасно, напрасно он зачеркнул так много. «Я знаю, что жизньмоя не удалась. Вспомнить мне нечего, кроме горя, которое я приносил себе идругим своим беспутством и слабоволием. До сего дня я думал, что единственноеубежище от деспотизма жизни – запереться в какой-нибудь келье да разбиратьстарые рукописи, размышляя: что прочно на земле? Где Вавилон великолепный? Гдеэто чудо древнего мира? И оно тлеет под разливом мутных вод Евфрата. Но покабьется сердце в груди, там живет память о делах благости. Возможно, новый лордМаккол когда-нибудь добром вспомнит меня хотя бы за то, что я сегодня былединственным свидетелем на свадьбе его отца и матери. Когда стало ясно, что уменя не будет, не может быть детей, я исполнился особой отеческой нежности ковсем ним: и большим, и маленьким, и даже нерожденным. Я глядел на Гвендолин – аона казалась еще прелестнее в предвкушении своего пусть еще не скорого, ноявного материнства – и думал, что мой отец все-таки потерпел то поражение,которое я ему предсказывал. Дочь сельского викария, которая вынуждена былапойти в услужение, – и Алистер Маккол, надежда и опора всего рода. Уверен:покойные лорды переворачивались в гробах, а леди Элинор, это любимое пугалоУрсулы, скрежетала своими призрачными зубами. Каково видеть это венчание былоей, которая…»

Джессика выронила листок и какое-то время невидящими глазамисмотрела на гобелен, украшавший стену и, словно нарочно, изображавший брачнуюцеремонию.

Марина стояла ни жива ни мертва. Больше всего на свете ейхотелось бы очутиться сейчас за тридевять земель отсюда. Где угодно, пусть вБахметеве, под пощечинами тетушки, пусть даже в бурном море, на пакетботе,швыряемом волнами, – только не здесь! Только подальше от девушки,безутешно оплакивающей своего жениха и вдруг узнавшей, что тот не просто был ейневерен, а вовсе повенчан с другой! И она едва не кинулась к двери, когдаДжессика взглянула на нее и спросила:

– Где ты это взяла?

– Н-не… не помн-ню, – промямлила Марина. – Где-тов кор… в коридо…

– Не лги! – перебила Джессика, и ее вспыхнувший взор,чудилось, прожег Марину насквозь. – Мне не нужна ложь во спасение! Говори,ну?!

– У Джаспера, – созналась Марина, не выдержав этогонемигающего, повелительного взора. И тут же испугалась: что подумает о нейДжессика? Быть молодой девушке в комнате у холостяка – пусть и больного, ноодной, без компании? – Я просто перепутала вашу дверь и его, –принялась торопливо оправдываться Марина. – Нечаянно туда зашла, смотрю,Джаспер…

– Но как же так? – прошептала Джессика, явно не услышавни одного ее слова. – Джаспер не может иметь детей?! Каким же тогдаобразом…

«О чем это она? – испуганно подумала Марина. – Ужне повредилась ли бедняжка в уме?»

Лицо Джессики вдруг исказилось, она закрыла лицо руками.

– Алистер! Как ты мог, Алистер, ведь я так любилатебя! – простонала она, а затем глухо, мучительно зарыдала, ломая руки ине вытирая слез, заливавших ее лицо. И вдруг с тоской уставилась на свое кольцо– знак не любви, как она думала прежде, а обмана. – Алистер, любимый мой…

– Брайан, Брайан, любимый мой! – эхом донеслось из-задвери, и Марина кинулась вон, испытывая непередаваемое облегчение, что появилсяприличный предлог сбежать: невыносимо было смотреть на бессильное, тяжкое гореоскорбленной невесты!

Впереди белой стрелой летел Макбет, который, между прочим,все это время смирно просидел, укрытый складками шелковых юбок, не то уснув, нето боясь сдвинуться с места, не то из каких-то там своих кошачьих соображений,а сейчас вдруг обрел былую прыть.

Марина толкнула дверь и едва не сбила с ног сгорбленнуюфигурку: седые спутанные волосы, обрывки фаты, сухие померанцы.

Урсула! Урсула скорчилась за дверью и бормочет:

– Увы, увы, – вон тот лесок,

Те изумрудные холмы…

– Тише, тише, – пробормотала Марина, беря за рукустарую даму и влача ее по коридору. – Тише, тише, успокойтесь.

– Где обнимал меня дружок,

Где по цветам бродили мы, —

шептала бедная невеста, покорно плетясь за Мариной, но вдругостановилась, вырвала руку: – Куда ты? Я тебя не знаю! Марина вгляделась вблуждающие, выцветшие глаза. Вот странно! У нее совершенно безумный вид. Авчера ночью голос ее звучал хоть и слабо, и перепуганно, однако вполне трезво…Ах да, Марина и забыла: все это было во сне! Ей все привиделось – издравомыслие Урсулы, наверное, тоже? И тут же явилось такое искушениенемедленно все уточнить, что Марина, близко склонясь к Урсуле, спросила:

– Что сделали с Гвендолин? Где она теперь?

Ничто не дрогнуло в глубине угасшего взора!

– Как нежный лютик, вся звеня, была любовью ясогрета, – вяло молвила Урсула и заломила руки с криком: – Леди Элинор!Это вы, леди Элинор!

Марина едва не пустилась прочь, но старая дама крепкоцеплялась за нее, восклицая:

– Покажите ваши руки, леди Элинор! Высохла на них кровь? О,я знаю, вы не простите, никогда не простите! Проклятие Макколов вечно! – Ивслед за этой тирадой она вдруг разрыдалась, с жалостью глядя на остолбеневшуюМарину и причитая: – Бедная, бедная леди Элинор! Вас убили… но убили так, чтобысмерть казалась естественной. Вас держали, а негодяй, подручный вашего мужа,вскрыл вам вены, и вы истекли кровью! Потом кровь вытерли, и никто, никтоничего не заподозрил. Но утешьтесь. Ваш убийца умер в жестоких мучениях! Егопреследовал призрак женщины, одетой в белое, чьи запястья испускали два ручейкакрови… Покажите ваши руки, леди Элинор!

– Я не леди Элинор! – крикнула Марина что былосил. – Оставьте меня в покое, сумасшедшая старуха! – И она стряхнулас себя тщедушное, но цепкое тельце.

Урсула недоумевающе воззрилась на нее:

– Не… не леди Элинор? А кто? Кто же?.. – И тут жеклочья ее мыслей полетели в другом направлении, и она потащилась прочь,напевая:

Как нежный лютик, вся звеня,

Была любовью я согрета…

Зачем покинул ты меня

В расцвете лет, на склоне лета?

Макбет поплелся следом. Один раз он оглянулся, и Маринепочудился укор в зеленом блеске кошачьих глаз.