Морской Ястреб - Рафаэль Сабатини

Аюб был настолько подавлен, что Тсамани, глядя на него, утешился в собственном поражении и ощутил сладость мщения, свершённого чужими руками.

— Что ты скажешь на это, о проницательный Аюб? — крикнул дадал.

— Скажу, — задыхаясь, отвечал евнух, — что раз по милости шайтана он имеет такие богатства, то он и должен победить.

Но едва приспешник Фензиле успел произнести эти оскорбительные слова, как огромная рука Сакр аль-Бара опустилась на его жирную шею. Базар одобрительно загудел.

— Ты говоришь, по милости шайтана, бесполая ты собака? — грозно спросил корсар и так сжал шею Аюба, что тот скорчился от боли.

Голова евнуха клонилась всё ниже, наконец тело его обмякло, и он, извиваясь, распростёрся в пыли.

— Как мне научить тебя, отец нечистот, подобающему обхождению? Придушить или вздёрнуть твою рыхлую тушу на дыбу?

Говоря так, Сакр аль-Бар водил физиономией не в меру заносчивого евнуха по земле.

— Смилуйся! — вопил Аюб. — Смилуйся, о могучий Сакр аль-Бар! Ты ведь и сам взыскуешь милости Аллаха!

— Откажись от своих слов, падаль! При всех признай себя лжецом и собакой!

— Отказываюсь, отказываюсь! Я грязно солгал! Твоё богатство — награда, посланная Аллахом за славные победы над неверными!

— Высунь свой злоречивый язык, — приказал Сакр аль-Бар, — и слижи прах под моими подошвами. Высунь язык, говорю я!

Подгоняемый страхом Аюб повиновался, после чего Сакр аль-Бар отпустил его.

Под общий смех и издевательства несчастный наконец поднялся на ноги; он задыхался от забившей рот пыли, и его посеревшее лицо дрожало, как студень.

— А теперь вон отсюда, пока мои ястребы не вцепились в тебя когтями. Пошевеливайся!

Аюб поспешил ретироваться, сопровождаемый едкими насмешками толпы и колкими замечаниями Тсамани. Сакр аль-Бар повернулся к дадалу.

— Невольница твоя за тысячу шестьсот филипиков, о Сакр аль-Бар, слава ислама. Да умножит Аллах число твоих побед!

— Заплати ему, Али, — коротко распорядился корсар и пошёл получить свою покупку.

Впервые с того дня, когда после встречи с голландским судном он приходил к ней в каюту на борту каракки, стоял сэр Оливер лицом к лицу с Розамундой. Всего один взгляд бросила она на бывшего возлюбленного и, смертельно побледнев, в ужасе отпрянула от него. На примере Аюба она воочию увидела, как далеко может зайти его жестокость. Разве могла она знать, что вся эта сцена была искусно разыграна им, чтобы вселить страх в её душу?

Сакр аль-Бар внимательно наблюдал за Розамундой, и на его плотно сжатых губах играла жестокая улыбка.

— Пойдёмте, — сказал он по-английски.

Розамунда подалась назад, как бы ища защиты у дадала. Но корсар подошёл к ней, схватил за руку и почти швырнул сопровождавшим его нубийцам Абиаду и Заль-Зеру.

— Закройте ей лицо, — приказал он, — и отведите в мой дом. Живо!

Солнце быстро клонилось к краю земли, когда Сакр аль-Бар с нубийцами и эскортом из нескольких корсаров подходил к воротам своего белого дома, выстроенного на невысоком холме за городскими стенами.

Розамунда и Лайонел, которых вели следом за предводителем корсаров, миновали тёмный, узкий вход и оказались на просторном дворе; в синеве неба догорали последние краски умирающего дня, и тишину вечера неожиданно прорезал голос муэдзина, призывающего правоверных к молитве.

В центре четырёхугольного двора бил фонтан, и его тонкая серебристая струя взмывала вверх и, рассыпаясь на мириады самоцветов, изливалась дождём в широкий мраморный бассейн.

Невольники набрали воды из фонтана, Сакр аль-Бар с приближёнными совершил омовение и опустился на принесённый невольниками коврик для молитвы; корсары сняли плащи и, разостлав их на земле, последовали его примеру.

Дабы взоры двух новых невольников не оскверняли молитву правоверных, нубийцы повернули их лицом к стене и зелёным воротам сада, откуда прохладный воздух доносил ароматы жасмина и лаванды. Через просветы в воротах были видны роскошные краски сада и невольники, приставленные к водяному колесу, которое они вращали, пока призыв муэдзина не обратил их в неподвижные изваяния.

Закончив молитву, Сакр аль-Бар поднялся, отдал какое-то распоряжение и вошёл в дом. Нубийцы, толкая перед собой пленников, пошли за ним. Они поднялись по узкой лестнице и оказались на плоской крыше, то есть в той части дома, которая на Востоке отводится женщинам. Однако с тех пор как в этом доме поселился Сакр аль-Бар Целомудренный, здесь не появлялась ни одна женщина.

С крыши, окружённой парапетом фута в четыре высотой, открывался вид на город, взбегавший по холму к востоку от гавани и насыпного острова в конце мола, созданного тяжким трудом христианских невольников из камней разрушенной крепости Пеньона, которую Хайр ад-Дин Барбаросса отвоевал у испанцев. Вечерняя мгла сгущалась над городом, молом и островом; она гасила яркие краски и окутывала жёлтые и белые стены однообразной жемчужной пеленой. К западу от дома раскинулся благоухающий сад, где в ветвях шелковиц и лотосов нежно ворковали голуби. За садом между пологими холмами извивалась узкая долина, и из поросшего осокой и камышом пруда, над которым величественно парил огромный аист, доносилось громкое кваканье лягушек.

У южной стены террасы находился навес, поддерживаемый двумя гигантскими копьями. Под навесом стоял диван с шёлковыми подушками, рядом с ним — мавританский столик, инкрустированный золотом и перламутром. Резную решётку у противоположного парапета обвивала роскошная вьющаяся роза, усыпанная кроваво-красными цветами, но в этот вечерний час их краски сливались в сплошное серое пятно.

Лайонел и Розамунда посмотрели друг на друга. Их лица призрачно белели в сгустившейся тьме. Нубийцы, как каменные статуи, застыли у лестницы.

Молодой человек застонал и в отчаянии стиснул руки. Ему вернули колет, сорванный на базаре, наскоро починив его куском верёвки из пальмового волокна. Но сам обладатель колета был ужасающе грязен. Тем не менее мысли его — если первые произнесённые им слова можно считать таковыми — были о Розамунде и о том положении, в котором она оказалась.

— О Боже! — воскликнул он. — И вам пришлось вынести всё это! Какое унижение! Какая варварская жестокость!

И он закрыл своё измождённое лицо руками.

Розамунда ласково дотронулась до его руки.

— Не стоит вспоминать о том, что я пережила, — проговорила она на удивление ровным и спокойным голосом.

Не говорил ли я, что эти Годолфины были неробкого десятка! Многие считали, что в их роду даже женщины отличаются истинно мужским характером. И едва ли кто усомнится, что в эти минуты Розамунда являла собой достаточное тому свидетельство.

— Не жалейте меня, Лайонел. Мои страдания кончились или очень скоро кончатся. — И она улыбнулась той экзальтированной улыбкой, какой улыбаются мученики в судный час.