Собрание сочинений в десяти томах. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

в одинаковой степени нуждались в сердечном излиянии, в сообщении друг другу своих положений, так как это облегчает тяжесть жизни. Впрочем, первый был гораздо искреннее, другой скрывал свою бедность, точно порочную болезнь, и не столько высказывал, сколько заставлял товарища предполагать насчет своего положения в свете.

— Я не могу простить тебя, — произнес Юлиан, ложась в кровать и зажигая дорожную лампу. — Не могу простить за то, что, поселившись в Жербах, ты ни разу не навестил меня… Хоть ты много сказал в свое оправдание, но, признаюсь, я не понимаю хорошенько главной причины. Ужель и ты принадлежишь к числу смешных демократов, которые всех людей, богаче и знатнее себя, считают личными врагами?

— Я не отношу себя к категории подобных людей, — отвечал Алексей. — Ведь ты довольно знаешь меня, равным образом ты не имеешь резона обвинять меня в гордости, наконец, в твоем присутствии, я, конечно, никогда не испытал бы унижения. Но я держусь того правила, что все тесные связи мы должны заключать со строгой осмотрительностью насчет их последствий. Вся практика жизни основывается на этом. Кто необдуманно бросается в объятия всех, тот обрекает себя на страдания и обманы. Иногда мне приятно бы прокатиться в Карлин, провести с тобой вечер, но обсуди, к чему поведет это?.. К мечтательности, наклонности к удовольствиям и приволью, между тем как и без того я напрягаю всю силу характера, чтоб устоять на точке моих обязанностей. Не прерывай меня, позволь объясниться подробнее…

— Уж ты один раз говорил об этом! — воскликнул Юлиан. — Но я не понимаю тебя.

— Поймешь, когда выслушаешь меня, милый Юлиан! Наше общественное положение удаляет нас друг от друга… Я обязан не стремиться вверх, а держаться на низу, чтоб моя голова не вскружилась, чтоб не пришлось мне тосковать и плакать. Каждый шаг мой в свет более веселый, более свободный и более близкий к тому, к которому вело меня желание умственного возвышения, обливает кровью мое сердце и ослабляет силы. У тебя я нашел бы книги, не имея времени читать их, закаленный — полюбил бы приволье, тогда как не должен привыкать к нему, наконец, говоря как перед Богом святую правду… если уж все нужно знать тебе, может быть, еще я встретил бы людей, которые поняли бы меня не так, как понимаешь ты… и вообще наши сношения повели бы к расходам, хоть мелким, но для меня обременительным… Не спрашивай больше… тяжело признаваться…

— В твоих словах есть, может быть, немного и правды, — сказал Юлиан после минутного размышления. — Но ты слишком преувеличиваешь ее. Во-первых, наши сношения не стоили бы тебе никаких расходов…

— А время?

— Разве ты не имеешь минут отдыха?

— Почти не имею… Ты не знаешь, что такое маленькое хозяйство, где сам пан заменяет собой всех чинов домашнего управления.

— Во-вторых, — говорил Юлиан, — у меня ты верно не встретил бы ни одного человека, который бы осмелился не уважать моего друга…

— А взгляды? А полуслова?.. А ваша-то холодная и убийственная вежливость?

— Ты предубежден, милый Алексей! Поверь, трудно найти людей более нас невзыскательных и более мягких в обращении. Кто уважает себя, того все уважают.

— Наконец, — прибавил Алексей, желая прервать разговор, — начиная жизнь, я сказал самому себе, что непременно пойду дорогой, какую укажут мне обязанности, и не позволю себе ни малейшей слабости. Я глубоко убежден, что отношения людей, далеко поставленных судьбой друг от друга, должны быть для них тяжки и опасны для их будущности. Даже приязнь и чувства сердца не в состоянии завалить пропасть, какой разделяют людей происхождение, воспитание, понятия, обычаи…

— За кого же ты считаешь меня? — вскрикнул Юлиан полушутливо и полусерьезно.

— За самого прекраснейшего человека, — отвечал Алексей, — но вместе с тем и за самого слабого… за благороднейшее дитя аристократии, к которой ты принадлежишь телом, душой, жизнью и своей слабостью.

— О, зачем же так изнежили меня! — прервал Юлиан. — Зачем сделали из меня только боязливого ребенка! Этот недостаток даже в твоих глазах делает меня недостойным дружбы, которой жажду, потому что, омытый в ее водах, я, может быть, возмужал бы и освежился!

— Благодарю тебя, Юлиан!.. Но мы с каждым днем будем менее понимать друг друга. Теперь еще есть свежая нить, соединяющая нас, но каждая минута будет постепенно разрывать ее, и наконец наступит время, когда я тебя, а ты меня встретишь только пожатием плеч. Ужели в кругу равных тебе не найдется такого товарища, с которым ты мог бы жить как с братом?

— Подобных людей много и все они очень благородны, — отвечал Юлиан с печальной миной, — но я не могу вполне положиться на них, потому собственно, что они люди одного света со мною и, подобно мне, слабы. Ты думаешь, что я не чувствую и не понимаю болезни всего поколения, к которому принадлежу? Ошибаешься, милый Алексей! Теперь мы не что иное, как остатки разбитого в сражении полка, некогда предшествовавшего в походе для приобретения цивилизации и проливавшего за нее кровь свою. Но мы забыли даже и предания, светившиеся нам, точно звезды-руководительницы, и переродились в существа бездейственные, для которых главную цель жизни составляют наслаждение, спокойствие, праздность… Заслуженное кровью богатство, знатность, блеск — все обратилось нам во зло, одно или два поколения изменили надлежащее направление целого класса, который, впрочем, не может оставаться бесполезным наростом общества, а должен и обязан быть живым его органом. Между тем мы стали выродками, существами бесполезными, людьми без всякого значения и живущими на свете для одного только наслаждения жизнью… Все это я так же хорошо понимаю, как и ты… и скорблю над таким положением вещей. Крики против аристократии, над которыми смеемся мы все, если они летят из уст сумасбродных болтунов, имеют, впрочем, причину и значение, эти проповедники не сами выдумали их, а только повторяют, однако в них заключается упрек справедливый: из рыцарей, учредителей орденов, посланников, героев мы стали мертвой частью лениво догорающего общества. Избыток и нега добивают нас испарениями, которые, подобно запаху цветов, усыпляют, производят головокружение, отуманивают чадом и морят…

— Все это совершеннейшая правда, — прервал Алексей, — но если ты так хорошо знаешь болезнь, ужели не найдешь от нее лекарства?

— То, что сделали столетия, невозможно переделать одному человеку и в одну минуту. Житейские условия изменились, со временем изгладятся следы веков прошедших — и аристократия возродится, но нелегко и не скоро. Теперь убивают нас бессилие, изнеженность, роскошь и отсутствие цели в жизни.

— И это правда, — сказал Алексей, — но вы легко нашли бы цель, если бы хотели трудиться…

— Мы не привыкли