Тонущие - Ричард Мейсон

В тот день душа моя наполнилась мрачной решимостью человека, начавшего отбывать пожизненное заключение. Я наблюдал за своими действиями с отстраненным интересом, из какого-то дальнего уголка сознания — это было единственное убежище, какое мне удалось найти. На протяжении семи последующих ночей я почти не спал. Лицо осунулось, под глазами залегли тени. Усталость успокоила меня, благодаря ей я словно бы сумел позабыть о роли, доставшейся мне в последнем акте трагедии Эрика.

Я помню ту маленькую часовню, стоявшую высоко над городом, и шорох черных одежд прихожан, рассаживавшихся на скамьях из темного дерева. Величественное спокойствие Луизы, красные глаза Эрика-отца, гроб и Эрика в нем: выражение достоинства на спокойном бледном лице, неестественную аккуратность черных кудрей, причесанных в последний раз. Стоя перед гробом, в очереди из людей, желавших отдать последнюю дань уважения, я обнаружил, что мне нечего сказать, потому что тщательно убранное тело, лежавшее передо мной, не было Эриком — тем Эриком, с которым мы так беззаботно смеялись в кафе «Флориан». Душа покинула тело. И мне только и оставалось надеяться, что она обретет мир. В состоянии необъяснимого спокойствия я глядел на друга и пытался попрощаться, но не мог выдавить ни слова.

Слезы выступили у меня на глазах лишь тогда, когда я увидел его ботинки. Они связывали лежавшее передо мной тело с живым Эриком, которого мне не хватало до боли — боли мучительной, калечащей. Я вспомнил, как мы сидели во «Флориане»: Эрик только что приобрел эти ботинки и со смехом в голосе, важно рассказывал, что не любит новые вещи. «Чуть-чуть подержанную» пару он купил у англичанина, в жизни которого наступили трудные времена. Ботинки были грубые, старомодные и сильно поношенные; постоянные клиенты кафе «Флориан» передавали их, рассматривая, из рук в руки вместе со старым твидовым костюмом и несколькими галстуками, доставшимися кому-то другому. Эрик приобрел ботинки, не торгуясь, в отличие от покупателей, приценивавшихся к другим товарам, потому что не считал возможным получать выгоду за счет нуждающихся. Он заплатил их прежнему владельцу требуемую сумму и сразу же надел. Это воспоминание заставило меня заплакать.

Элла подошла ко мне, когда люди, пришедшие на похороны, начали потихоньку расходиться — вереница черных фигур под серым небом, ежащихся на ветру. На протяжении прошедшей недели я едва сознавал, что она где-то рядом, инстинктивно стараясь не оставаться с нею наедине: этого я бы не вынес. А тогда, на церковном кладбище, ее холодная ладонь скользнула в мою, и от прикосновения ее гладкой кожи мне стало не по себе: я вспомнил, что совершил для того, чтобы добиться этой женщины, и не смог заставить себя посмотреть ей в глаза.

— Джейми… — чуть слышно произнесла Элла. — Пожалуйста, не надо. Не делай вид, будто меня не существует.

Я ускорил шаг.

— Пожалуйста… Я так больше не могу.

— Это Эрик больше не мог, — возразил я тихо, — а не ты. И не я. Эрик. Он покончил с собой из-за того, что мы натворили, из-за того… — Я прикусил губу, боясь высказать вслух обвинение.

— Договаривай!

— Из-за того, что ты заставила меня сделать.

Я старался не смотреть в ее сторону.

— Джейми, — произнесла она умоляющим голосом.

Но я, по-прежнему не глядя на Эллу, спросил:

— Ты действительно считаешь, что мы сумеем и впредь жить весело и беззаботно, как раньше?

— Нет, наверное, не как раньше, но… разве ты не понимаешь, что мы нужны друг другу? И сейчас — больше, чем когда-либо. Ты моя единственная надежда. А я — твоя.

Мы приближались к другим людям, пришедшим почтить усопшего. Хлопали дверцы автомобилей, покати по плитам каблуки.

— Что ты ему сказала? — спросил я вдруг тихо. — Что ты сказала ему, когда я убежал?

— Пожалуйста, Джейми, не мучь меня… — Она заплакала.

— Что ты сказала ему? — настаивал я.

Элла пристально глядела мне в лицо. Я ответил ей каменным взглядом, и впервые красота ее глаз не тронула меня.

— Ну… — Она открыла сумку, разыскивая сигареты.

Я остановил ее:

— Не кури здесь, подожди. Ответь, пожалуйста, что ты сказала Эрику после того, как я от вас сбежал.

— Правду, — произнесла она тихо. — Он был очень зол после твоего ухода. Все твердил, что ты любишь его, а я пытаюсь причинить вам зло. Я повторила ему, что ты сделал это для меня.

— А потом?

— Ушла.

Мы вышли через кладбищенские ворота на улицу. Как сквозь вату до меня доносились обрывки разговоров людей, пришедших на похороны, и стук туфелек Эллы по камням. Не могу описать словами состояние, охватившее меня. Я окаменел: пытался заговорить, но слова не шли с языка. Мы с Эллой продолжали двигаться куда-то, а мне казалось, что меня несет поток, как будто мир вокруг был всего лишь сном. На какое-то мгновение я ухватился за эту надежду. Но потом сказал себе, что мир реален, что я — не тень, а человек, который живет и дышит, подобно всем другим людям. И вдруг ясно понял, каким будет мое дальнейшее существование: только поверхностные мысли, мелкие чувства, отмель души, покидать которую опасно.

Улица пошла под уклон: мы брели по склону холма от замка в город, и я посмотрел на Эллу, запоминая ее красивое, нежное лицо. Она всхлипнула и прижалась ко мне теснее. Я в последний раз вдохнул ее едва уловимый, такой знакомый аромат.

— Я больше никогда не хочу тебя видеть, — медленно проговорил я и пошел прочь, а затем побежал, боясь, что звук ее голоса может поколебать мою решимость.

И бежал до тех пор, пока не смешался с городской толпой, а она осталась далеко позади — одинокая фигурка в черной одежде. Ветер с силой бил ей в лицо, а глаза были пусты, как декабрьское небо.

Мне тяжело рассказывать о днях и месяцах, последовавших за моим возвращением домой. Дружба Эрика и любовь Эллы в одночасье исчезли из моей жизни, и я скорбел о них обоих и не мог ни с кем поделиться своей болью. Мне не было жаль своей невинности: едва ли я отдавал себе отчет в обладании ею до того, как ее утратил, однако я чувствовал, что все переменилось и я уже не тот мальчик, каким уехал в Прагу три месяца назад. В этом я не ошибался.

Помню, как плыл в Англию: день был серый, море слегка волновалось, чайки кружили над нами, судно покачивалось на волнах, я ощущал на губах привкус соли. Толпы людей собрались встречать паром. Я прошел мимо, не обращая на них внимания, а оказавшись дома, сразу лег спать, решив воспользоваться наркотическим действием смертельной усталости.

День или два сон хранил меня от окружающего мира, а потом настало время рождественских открыток, мама заговорила о елках, мишуре, пирожках с мясом и о том, как трудно покупать подарки для моего отца. В восторге оттого, что я вернулся домой раньше, чем ожидалось, она решительно включила меня в свои праздничные планы. Найдя меня мрачным и склонным к уединению, мама подумала, что я обижаюсь на недостаток внимания с ее стороны, и обрушила его на меня с удвоенной силой.