Я люблю время - О'Санчес

Я, бывало, выйду из тех дверей, что у меня в Эквадор открывались, да и побегу на юг, прямо вниз, почти по меридиану, по горной цепи, под нынешним названием Анды. Бегу себе, рот до ушей, сильный и счастливый, слуг меняю.

Горы. Вечные, равнодушные к погоде, к людским потугам собрать на их склонах каменную кучку, какой-нибудь очередной стольноград Куско. На долгую жизнь и память выстроить и поставить…

Воздух. Он так чист, хотя и скуп на кислород, что им дышишь и не можешь надышаться этой холодом обжигающей радостью, словно мертвую воду пьешь; и голова кругом, и начинаешь понимать вечность – не памятью, но как бы заново: предчувствием, предвкушением…

Небо. Синий детский надувной шарик, вид изнутри, с естественной подсветкой. Просторы, небесные и земные, там и сейчас точно такие же, и иногда мне кажется, что они надеются пережить меня.

Вздумалось передохнуть – замок тут как тут, уже человеками отстроен. Не замок, строго говоря, а очередная каменная кучка, культовое строение, с помощью которого инки осуществляли обратную связь с Кетцалькоатлем и Вицципуцли, или как их там… Хотя… Эти двое были ацтекские божества, но какая, собственно, разница, кроме культовой? Где храм – там и крыша над головой, и очаг, чтобы обогреться, отдохнуть возле него и приготовить поесть; и вообще они, человеки местные, до конца своего жалкого существования были мне очень обязаны. Впрочем человечину, в прямом понимании этого действа, я на том культурном слое в пищу не использовал. Других животных – да, ел.

– Боливар!

– Да, мой господин.

– Изменчивые Воды поставь. Что-то пробило меня сегодня, друг Боливар, на воспоминания о древних темных «пралатиносах». И хотя эти древние пели, играли и плясали вовсе не так, абсолютно не похоже, не под эти осовремененные онемеченные аккорды-парафразы, но уж больно хороша музыка, напоминает мне те горы, воздух, снега и солнце. Ну, надеюсь, ты понимаешь меня, сделай звук на размер души.

Поесть, что ли? Пожалуй. Светка, жизнь ее и здоровье – под надежной защитой, все дела за день сделаны, джинны тоже при обязанностях… Один я разленился, словно свинтус и развлекаю себя разноцветной водицею с сахаром. Баролон!

– Да, мой господин.

– Опять – господин! Ни фига себе! Бруталин!

– Я здесь, сагиб.

– Это что, для тебя я сагиб, а для твоего войска – «мой господин»?

– Да, сагиб. Если вы не пожелаете иного.

– Субординация на марше, называется. Пока не пожелаю. Ибо сказано: плох тот генерал, который то и дело лезет в унтер-офицеры. Ну тогда и Боливар пусть как все. Кыш.

– Баролон!

– Да, мой господин.

– Ролики подготовь. Прокачусь я в Пустой Питер, за доќументами. Нашел я их сегодня.

– Бергамот!

– Да, мой господин.

– Будешь звать меня… сударь. Да будет так! Бруталину, старшему среди вас – «сагиб». Тебе, поскольку лучшую и большую часть своей жизни я провожу здесь, на кухне и пользуюсь плодами твоего поварского искусства – «сударь». Остальным – на выбор и по ситуации: «господин», либо «мой господин», включая Боливара. Бергамот!

– Да, сударь.

– Пожрать. Чур, сегодня ты готовишь и сервируешь. Это не из лени, а разнообразия для. Не из лени! Изобрети, пожалуйста, шашлычок из баранины. Подашь на шампуре. Порция мяса – чтобы готового уже, на выходе – граммов шестьсот, не больше. Но зелени не жалей, не жалей, мой славный Бергамот: лучок, петрушечка, обязательно укроп. Впрочем, что я тебя учу? Чтобы мне понравилось, короче. Молока кружечку, двухпроцентного. Хлеб черный, свежей выпечки. Нет, белый. Салат с крабами. Веточку винограду. Розовый, граммов триста. Что-то пробило меня, оголодал после посещения пункта общественного питания. Да разве там могут как мой Бергамот? Да надорвутся. Подавай, подавай, а то бежать далеко, и пока съем… Картошечки бы, вареной обжаренной… В следующий раз, что за обжорство перед физическими нагрузками? В другой раз, Бергамот. Сегодня без картошки.

– Да, сударь.

Еще когда сек нас град с ураганом, почуял я опять следок от нашего безвременно ушедшего Андрюши Ложкина, а вел тот след непосредственно на одну из стадионных мачт с прожекторами, на которые Света обратила внимание еще на Васильевском, в первое утро нашей совместной работы… Нет! Никаких предвкушений и заглядываний в будущие подарки. Только шашлык и желудочные соки. Догадается ли Бергамот о молодых крепеньких грунтовеньких помидорчиках, припорошенных мелко порезанным репчатым уже луком, в дополнение к лучку зеленому, что на отдельной тарелочке?… Обязательно догадается… и догадался уже. Еще бы! Ведь даже я, почти безо всяких джинновых фиглей-миглей, одним лишь человечьим разумом допер, что там может лежать на прожекторной мачте-башне. Папка с документами! Но… Это всего лишь мои предположения и я – предварительно пообедав – побегу в Пустой Питер на роликовых коньках (так дольше, чем на мотоцикле или на крыльях, но интереснее), проверять свою теорию! Ура, товарищи.

– Баролон! Почистил, смазал?

– Да, мой господин.

– Угу. Ох, старость не радость… Скамеечку бы какую… Ат-ставить! Шуток не понимают. Ролики именно так и «набувают» на ноги: кряхтя, багровея полнокровными щеками, согнувшись в три погибели, прямо на нестриженные ногти. Пора бы уже тебе привыкнуть.

– Да, мой господин.

– Это не в укор, это я так шучу и показываю тебе мое расположение.

– Да, мой господин. Я понимаю и преклоняюсь.

Х'ах! «Понимает он и преклоняется». Вот что это – шутки моего подсознания, или конструирование Бруталином действительности, не противоречащее моим словам, наклонностям, мыслям? Эдак сговорятся и восстанут когда-нибудь…

– Эй, вы! Ну-ка в ряд!

– Да, сагиб!

– Да, сударь!

– Да, мой господин! – это уже все остальные хором.

– Храни вас Гея, если я хотя бы однажды узнаю, что вы по обиде, от безделья или с пьяных глаз злословите меня за спиной или еще каким образом испытываете недовольство!… Сразу всех забью по лампам и кувшинам! Без объяснений и апелляций, что я чего-то там «не так понял»! Я всегда и все ТАК понимаю. Что молчим? Уяснили?

– Да, сагиб!

– Да, сударь!

– Да, мой господин. – Надо же. В унисон отвечают, буква в букву – а слышны и различаются все четыре голоса… То есть, как четыре? Почему четыре? Один, два, т… А, все нормально, пять, пять.

– Вот так вот. Анархии не будет. Где твои ноги?

– Вы же сами повелели, сагиб.

– А теперь передумал! Когда материализуешься – отныне чтобы по полной гуманоидной форме: вызвали тебя, значит весь, с носками и пятками – носки наружу, ступнями на линолеум. Или в воздухе виси, если умеешь делать это эргономично, не нависая над сюзереном. Ты же старший над ними, ты должен пример подавать экстерьера, верности и опрятности. И повязки всем на бедра, а то развели гомодром, понимаешь! Все, не скучайте, я побежал.