Перстень Ивана Грозного - Наталья Александрова

Или наоборот — опаснее?

В людных местах больше шансов наткнуться на людей Доктора…

Борис перевел дыхание, заглушил мотор, вышел из машины, перешел Владимирский проспект. Они договорились встретиться в кофейне «Эфиопия», но машину он поставил на другой стороне проспекта — возле кофейни не было свободных мест, да и парковать машину возле самого места встречи опасно.

Перейдя проспект, Борис увидел Леру — она стояла возле входа в кофейню, не заходя внутрь. Он подошел к ней, схватил за локоть, прошипел в ухо:

— Ты что здесь торчишь на виду? Почему не зашла в «Эфиопию»?

Лера вздрогнула от неожиданности, быстро огляделась по сторонам.

— Тьфу, черт, напугал!

— Так почему не зашла?

— Мне показалось, что там сидит знакомый мужик. А ты же сказал, что в бегах.

— Знакомый? — переспросил Борис. — Кто такой?

— Да я не знаю… — замялась она. — Просто лицо знакомое… где-то его видела, а где — не помню…

Что-то в ее интонации не понравилось Борису. И то, как она боязливо оглянулась.

— Ты никому не настучала о нашей встрече?

— Нет, что ты! Зачем?

Слишком быстро ответила. Слишком поспешно.

— Имей в виду, если ты меня сдашь — тебе не жить! Я тебя из-под земли достану!

— Зачем мне тебя сдавать?

Огляделась по сторонам, зябко поежилась:

— Пойдем куда-нибудь, здесь как-то стремно! Тут недалеко есть хорошее местечко, «Кувейт»…

Борис снова подозрительно взглянул на нее.

В «Эфиопию» зайти побоялась, а теперь зовет в какой-то «Кувейт»… точно, хочет его сдать!

— Мне некогда! Ты принесла деньги?

— Борюсик, но у меня нет таких денег! Ты же сам знаешь!

— Достань где-нибудь! Сколько я на тебя потратил…

— Борюсик, пойдем в «Кувейт»! Там бармен — мой знакомый, он мне даст сколько-нибудь…

— Да что ты привязалась со своим «Кувейтом»!

Борис быстро оглянулся — и увидел выворачивающий из-за угла черный внедорожник. Точно на таком же ездит этот громила Доктора, Костян…

— Сдала меня, сука? — прошипел в самое ухо Леры. — Сдала!

— Что ты, я и не думала…

— Конечно, не думала, где уж тебе!

Прижал ее к себе и незаметно быстро ударил ножом.

Лера удивленно открыла рот, выдохнула, покачнулась — но Борис не дожидался, он бросился на дорогу — перебежать проспект, сесть в машину, завести мотор… хорошо, что он припарковался на другой стороне, пока внедорожник развернется, он уже затеряется в переулках…

Борис сделал всего два шага, как вдруг перед ним промелькнуло что-то большое, черное — черная птица с длинным крючковатым клювом? Да откуда здесь, посреди города, такая птица?

Черное крыло закрыло его лицо, Борис на мгновение ослеп, и тут раздался резкий скрип тормозов, звон бьющегося стекла, треск, грохот и изощренная ругань.

Больше он ничего не слышал.

Жарко в горнице. Печь изразцовая жарко натоплена.

На лавке возле печи сидит молодая красивая женщина — царская невестка, Ивана-царевича жена.

Беременна женщина царевым внуком, на пятом уже месяце.

Тяжко ей носить будущего государя, томно. Видно, тяжелая в нем кровь, кровь Рюрика.

Жарко в горнице, душно — и потому сидит царская невестка в одной рубахе.

Непорядок это, зазорно. Знатной женщине положено не меньше трех рубах зараз надевать, одну на другую — но жарко ей, томно, сидит, кружевным веером обмахивается, а все равно капли пота на лбу блестят, ровно жемчужины.

Вдруг дверь в горницу распахнулась, вошел старик свекор, государь Иван Васильевич.

Охнула Олена. Быть беде!

Грозен государь, не в духе. Хоть и жарко — на нем, как всегда, длинный суконный кафтан, серебром расшитый, кушаком золоченым подпоясанный, сафьянные сапоги на красных каблуках, в руке — посох, железом обитый. Лицо желтое, как пергамент, глаза змеиные смотрят зло, подозрительно.

Увидел невестку — простоволосую, в одной рубахе — разъярился, разгневался:

— Ты как в моем дому ходишь, паскуда? Ты как смеешь при государе распоясываться? Ты кто — царева сноха или дворовая девка? Ох, дурное семя шереметевское!

— Прости, государь батюшка… — вскочила Олена, отшатнулась, с лица побледнела. Знает, как ее свекор в гневе страшен.

А он вперед шагнул, замешкался, на перстень свой взглянул — и словно напитался от перстня яростью:

— Простить? Бог тебя, может, и простит, а я не могу! Вижу, как ты на меня глядишь, паскуда! Думаешь, скоро я помру и будет твоя воля? Так вот, не видать тебе этого!

Поднял свой посох и с размаху опустил на невестку.

Охнула Олена, упала, к печке откатилась, закрывает руками живот, в котором дитя шевелится.

— Пощадите, батюшка! — кричит. — Смилуйтесь! Я ведь внука вашего ношу, кровь вашу родную!

А царь и слушать не хочет — бьет невестку посохом, да все норовит по животу попасть, по самому больному месту.

Кричит Олена, а уже и сил на крик не остается.

Тут другая дверь распахнулась, и вбежал в горницу муж, Ваня, Иван-царевич.

Увидел, что творится — бросился вперед, заслонил жену от отцова гнева, вскрикнул:

— Отец, остановись! Что ты делаешь?

Глянул отец на сына.

Увидел его чужими, завистливыми глазами.

Молодой, здоровый, сильный. Вся жизнь у него впереди, вся сласть жизни. Кушанья обильные, вина сладкие, женщины податливые, слуги покорные, а пуще всего — несравненная сласть власти, право казнить и миловать по собственному соизволению, по собственной государевой прихоти. Разъярился пуще прежнего:

— А ты, щенок, как смеешь мне поперек слово говорить? — снова поднял царь тяжелый кованый посох, ударил сына в грудь. — Уйди с моего пути! Нет здесь твоей воли! Вот помру — тогда будешь ты тут распоряжаться!

— Отец, одумайся! Она ведь сына моего носит, внука твоего! Государя будущего, Рюрикову кровь!

Опустился на колени, обнял жену, пытается от отцова гнева ее оборонить.

— Что? Отцу перечить? А-а, вижу, ждешь не дождешься, когда смерть моя придет! Ждешь, когда твоя власть будет! Так не бывать же по-твоему!

Снова ударил сына посохом, вложив в удар всю злобу, всю зависть к его молодости — на этот раз в ухо.