Полумертвые души. Люди из пригорода - Сергей Никшич

– Васька, уберись, а, – просил Голова его жалобным голосом, – я и так сегодня устал…

– Знаю, знаю, – кастрировать тебя хотела Галка. Да не пофартило ей – удрал ты, гад.

– Ну ты вообще! – от возмущения вскричал Голова. – Тебя-то я и не думал кастрировать, хотя ты таскался где-то вместо того, чтобы ловить мышей, которых, как ты сам говоришь, в доме превеликое множество.

– Должен же я был хоть как-то отдыхать от трудов праведных, – мечтательно ответил Васька, – если бы ты кормил меня как следует, я еще был бы жив и сидел бы здесь как настоящий кот. Вот во что меня превратила твоя жадность! Ты думаешь, я когда-нибудь смогу забыть, как всякий раз, когда ты обжирался селедочкой под зеленым лучком, а я жалобно мяукал у тебя под ногами в надежде, что у тебя наконец проснется совесть и ты по-товарищески поделишься со своим верным котом, ты всякий раз заставлял меня становиться на задние лапы и дразнил костлявой селедочной головой перед тем, как мне ее бросить? На задние лапы! А если бы тебя заставляли всякий раз есть на четвереньках, а?

Голова уже мысленно смирился с тем фактом, что разговор этот может продолжаться до утра, но тут Васька как-то почти по-человечески вздрогнул и был таков, а у Головы задожило уши и комната наполнилась отвратительной, удушающей вонью.

«Что же это за напасть на меня, братцы, – подумал Голова, – вместо сна – Васька, а тут еще и вонь такая, что окно придется открывать, но ведь там такой холод, что хату вмиг выхолодишь, а потом спи, словно в морге».

Его мысли оказались намного ближе к истине, чем он предполагал, потому что он уловил какое-то движение и увидел, что сквозь стену в комнату входит Тоскливец, причем весь какой-то гнойно-зеленый, как навозная муха, и с жутким оскалом как всегда тщательно вычищенных и прополосканных дезинфицирующим раствором зубов.

– Ты чего это?! – прикрикнул на него Голова. – Для тебя что ли дверей уже не существует? Таскаешься здесь, мерзавец, за просто так, да нет тут твоей зазнобы – у свояченицы она, так что и ты туда убирайся и оставь меня в покое…

Впрочем, последние слова Голова выговорил уже менее уверенно, потому что в сердце его закралось сомнение – действительно ли это Тоскливец, а если Тоскливец – то как это он входит сквозь стену, и не нечистая ли это сила норовит насесть на него пуще прежнего, воспользовавшись тем, что он спит?

Но Тоскливец ничего не ответил и мелкими шажками стал приближаться к ложу и как-то странно при этом крутил головой, словно что-то рассматривая.

– Так ты чего, а? – перепуганный Голова уже не знал, что и думать, и все надеялся, что ему удастся сейчас проснутся и этот ужас останется в неправильном, приснившемся ему по ошибке сне.

Но Тоскливец все надвигался, и Голова в лунном свете, заливавшем комнату мертвенным, безжизненным сиянием, заметил, что щеки Тоскливца покрыты зеленым мхом, словно он не один десяток лет пролежал в сырой земле, а ногти у него размером с огурец и что тот аж трясется от жадности, и тут до Головы наконец дошло – Тоскливец-то оказался упырем и если он присосется сейчас к его кровушке, то не только его, Голову, отправит на тот свет, но и превратит точно в такого же упыря, и тогда Васькины страдания покажутся ему детской сказкой по сравнению с тем, что доведется испытать ему. И Голова вскочил с постели как ужаленный и бросился к пролому в Гапкину комнату, проклиная себя за то, что выломал дверь и он не сможет от Тоскливца запереться, но наткнулся на невидимое препятствие, которое не позволило ему переступить порог, бросился к окну – не открывается, оглянулся на Тоскливца, а тот уже не стоит, а летит, да прямо на него, и Голове пришлось удирать и причем так приналечь на ноги, как ему наверное не доводилось уже лет тридцать, но и подлый Тоскливец поднажал и, как беззвучная ракета, понесся за ним, и Голова только слышал за своей покрытой холодным потом спиной пощелкивание его длинных и острых зубов. Голова попробовал было еще раз с ним заговорить, но понял, что это бесполезно – тот лишь скорости прибавил и опять же за Головой, а у Головы уже ноги отваливаются, задыхается, и тут вдруг, уже почти теряя сознание, припомнил Голова одну молитву, которую в детстве выучил от маменьки, и тут же прокричал ее на весь дом, Тоскливец отшатнулся, как-то посерел и печально так вдруг сказал:

– Дай-ка мне, Василий Петрович, испить твоей кровушки, я тогда оживу да и тебя в покое оставлю – сто лет будешь жить-поживать и добро наживать.

Но Голове точно было известно, что если только упырь укусит человека, то и жертва его становится упырем, и поэтому он вместо ответа огрел Тоскливца сковородкой, которая оказалась у него под рукой – и голова Тоскливца приобрела форму блина, из середины которого злобно поблескивали мутные глазки, а тут еще и первый соседский петух, который вечно будил Голову раньше времени, начал откашливаться, чтобы разразиться громким утренним криком, возвещая восход вечно юного светила, разгоняющего на радость людям ночные мраки, и Тоскливец посерел еще больше, а затем побледнел да и превратился в утренний туман, который вытек под дверь и исчез. И если бы Голова не был сплошь покрыт толстым, как пальто, слоем пота и ноги его не подкашивались бы от длительного бега, то могло показаться, что ничего особенного в этом доме не произошло. В довершение всех бед в замочной скважине заскрежетал ключ, дверь распахнулась и в дом вошла молодая и жизнерадостная Гапка, хорошее настроение которой сразу улетучилось при виде выломанной двери, разгромленной квартиры и валяющейся на полу сковородки, из которой на тщательно выскобленный недавно пол выливались остатки масла.

– Я тебя на лечение отдам! Алкоголик! – завизжала она. – Ну неужели тебя, идиота, кроме выпивки, уже ничего не развлекает? Допился! Милицию вызову…

Голова нашел в себе силы ничего не ответить, кое-как собрал в кучу остатки растерзанной постели и залез под нее, впервые в жизни не проклиная соседского петуха…

«Вот и отпраздновал», – думал Голова, засыпая, а точнее, проваливаясь в глубокий обморок.

Весь следующий день он отлеживался на тахте под аккомпанемент Гапкиной ругани, которая, как казалось Голове, на этот раз превзошла самое себя. Голова даже не подозревал, что через тридцать лет супружеской жизни он может услышать про себя что-то новое. Но как оказалось, он глубоко ошибался. Гапка сообщила ему, что он, вероятно, не просто внепапочный, а самый что ни на есть идиот из плохо вымытой пробирки, а в жилах у него вместо крови – то же, что и в канализации, и поэтому запах любого козла – амброзия по сравнению с удушливой вонью, которую источает спивающийся маразматик, который обманом уговорил ее выйти за него замуж.

Голова попробовал было объяснить ей, что это Тоскливей, провонял дом, но Гапка не желала слушать злопыхательские наветы и продолжала свой, казавшийся Голове бесконечным монолог. Нет, отдохнуть Голове, мягко говоря, не удавалось. Но и встать никаких сил не было, и он попробовал было попросить, чтобы Гапка сварила ему куриного бульончика, но та от такой наглости то ли взвизгнула, то ли хрюкнула и, как только на дворе стало смеркаться, приоделась и громко захлопнула за собой дверь. И Голова остался один в опустевшем доме, который никогда не согревали голоса играющих детей – Гапка боялась испортить талию и при слове «дети» кричала, что от родов она погибнет. И вот Голова остался совсем один, все отчетливее догадываясь, что скоро наступит ночь, и если ему ничего не удастся съесть, а Тоскливец опять заявится сквозь стену, то сил убегать у него уже не будет. Отчаянным усилием воли Голова заставил себя встать, доплелся к кладовке и при виде висящих на стене кругов колбасы несколько приободрился – нарезал колбаски, съел головку чеснока и для бодрости и дезинфекции позволил себе выпить небольшой штофик горилочки с перцем. «А может, он еще и не явится, – думал Голова, – может быть, у него есть хоть остатки совести. Кроме того, не исключается, что из-за Галкиной придури я переволновался и Тоскливец мне действительно приснился, а слабость у меня просто от гриппа. Нужно выпить еще немножко, и проклятая бацилла оставит меня в покое».