Порода. The breed - Анна Михальская

— Ну ладно… Пока…

На этом контакты с родиной оборвались. О том, что мне может позвонить, например, Сиверков, и думать было нечего — зачем? Действительно, зачем? Я и не думала. Хватит пустых надежд. Довольно.

— Все, — сказала я Мэй. Больше нам никто не помешает. — Мэй сделала преувеличенно удивленную мину. Это должно было выражать недоверие.

— Нет, правда, — настаивала я. — Валентина взяла к себе бабушкину собачку, так что есть кому о ней позаботиться. — Мэй удовлетворенно и одобрительно закивала.

Мы в очередной раз переоделись и снова спустились вниз, чтобы наблюдать из кухонного окна прибытие машины Ричарда, на этот раз спортивной, и отправиться с ним в Ньюмаркет.

Я понимала, что не смотреть на этого англичанина мне больше не удастся. Нельзя же выйти замуж, ни разу не взглянув на жениха. И невозможно решить, выходить ли замуж. Так что я сделала усилие — и стала смотреть. Сначала в направлении Ричарда, потом — в сторону Ричарда, потом на его лицо, и наконец — в лицо Ричарду. В этот вечер в индийском ресторане взглянуть в глаза Ричарду я не смогла себя заставить. Я напоминала себе дикого зверя. И этот дикий зверь сам себя ломал, чтобы приручиться, и как можно скорее. Как и всякое приручение, дело облегчалось тем, что я была очень голодна. Это переключало внимание и избавляло от навязчивых социальных запретов.

Мэй и Ричард болтали о жеребятах и о лошадях вообще, о скачках и разведении. Все это текло как-то мимо меня, я ела, а от английского языка так устала, что временами выключалась, к тому же в этой болтовне попадалось множество неизвестных мне словечек из мира лошадников.

И вдруг я поймала знакомое: fleet in the Persian gulf.[105]

Это сказал Ричард. Я прислушалась. Он служил в это время в войсках. В авиации.

Тогда мне было шестнадцать лет. Наши войска недавно вошли в Афганистан. Я не спала по ночам и не выключала дедушкин радиоприемник, послевоенный, полученный по репарации. Это был большой деревянный ящик с зеленым глазком над освещенной панелью частот. Я лежала, скорчившись от ужаса под одеялом, и не отрываясь смотрела — смотрела в зеленый глаз приемника, от зрачка которого расходились вниз два усика. Я не могла заставить себя выключить ящик — ведь каждую минуту могли сообщить, что началась атомная война. Так я заключила, наслушавшись нашего и не нашего радио, до одури начитавшись газет. Отсыпалась я днем, урывками. Наступала ночь, дом затихал, и снова я включала приемник, смотрела в зеленый глаз и думала. Правда, думала я на первых порах, а когда дело затянулось на несколько месяцев, то просто тихо лежала в панике. Ход моих мыслей был несложен, выводы безнадежны.

Сначала я считала, что, будучи нормальным человеком, я не могу позволить убить себя и свою семью вот так — дома, в постели, не предприняв ничего, если знаю заранее, что может начаться война. Нужно бежать из Москвы. Куда? Подальше, в какую-нибудь глухую деревню, например, под Кологрив. Днем я рассмотрела карту и нашла, что в нашей стране, кроме огромной Сибири, куда я почему-то скрыться не решалась, есть места, куда никогда не ступала нога завоевателя. Все увязали раньше, то есть ближе к западу. Очень привлекательно выглядела река Унжа, особенно ее верховья. Но никто из домашних почему-то со мной не согласился. Все только отмахивались и советовали принимать на ночь тазепам. Я пыталась — ах, как я пыталась! — совместить то, что я слышала ночью по радио и читала днем в газетах, с тем, как вели себя все взрослые люди вокруг. Это было невозможно. Обе реальности существовали раздельно — военные корабли-авианосцы и их противостояние, руки на кнопках — в одном мире, повседневная жизнь с завтраком, работой, МГУ, куда я только что поступила, — в другом. Значит, и бежать было нельзя. Значит, маленькая антилопа кончиль должна вести себя так же неразумно, так же преступно, так же дико, как стадо других таких же антилоп, и покорно ждать, пережевывая травку, пока всех перестреляют охотники. Вон они, уже в кустах. А антилопы всё пасутся. Одна подает сигнал тревоги — остальные гонят ее прочь из стада. Но идти одной некуда. Я не могла понять, почему обычные, не военные, люди во всем мире, объединившись, не прекратят этот кошмар, не защитят от него своих детей. Это было бы так легко. Но нет — ни о чем подобном сведений ни в газетах, ни по радио или телевизору не было. Было другое — оживленное предвкушение стада, что его вот-вот уничтожат.

Никаких других мыслей у меня не было. Наступила тоска. Кризис в заливе наконец разрешился, я снова стала спать по ночам, но об открытых мной тогда странностях человеческой природы не забыла.

И когда здесь, в итальянском ресторане, среди забавных словечек лошадников вдруг на мгновение раздались эти звуки — Persian gulf — звуки, которые я целых полгода слышала по тысячу раз за ночь, звуки, из-за которых я впервые поняла, как устроен человеческий мир, я… Я взглянула на Ричарда, взглянула так, как смотрела все те ночи в зеленый глаз приемника, — пристально, и глядела потом — неотрывно.

В лето 1943 глухой травой заросли Плющиха, Пироговка, Погодинка и переулки. На крыльце двухэтажного дома с резными наличниками, прямо на истертой изжелта-серой каменной ступеньке, сидела девочка с длинными косами, прислонившись к плечу пожилой женщины в темном широком платье и белом платке, узлом завязанном под подбородком.

— Ну, кто дальше аварию-то поташшит, Ниночка? Давай уж я теперича, а то ты больно притомилась, инда ручки-то опустились.

— Ну понеси ты немножко, а потом я опять возьму. Долго еще. Так и донесем по очереди. Тетя Маша! Да ты спишь, что ли?

— А? Нет. Думаю вот, успею ли к обедне-то на Арбат. Еще думаю: была, вишь, и тут церква, — ан вон что… Колокольню-то порушили, купола-то поскидывáли все. Страха Божьего на них нет! — И Марья Андревна Губанова — няня и дальняя родственница, призванная Ниной Федоровной десять лет назад из Сызрани нянчить новорожденную дочь, указала на приделы храма Воздвижения Креста Господня на Чистом Вражке. — Ну, мимо пойдем, все одно — перекрестимся. Что, живы эти, в аварии-то у тебя?

Ниночка и ее няня всмотрелись в темную воду, оставленную на самом дне аквариума, чтобы уменьшить переносимый груз, но сохранить обитателей.

Встретились серые серьезные глаза девочки и выцветшие, как августовские васильки на солнце жизни, озорные глаза послушницы разогнанного монастыря. Обе рассмеялись. Живы! Все живы! И сами они живы. И вместе с ними, в июле, вернулись из эвакуации дети в интернат на Погодинке. И начинается уже новое, хотя и идет война. Наводят порядок. Вот решили, что не хватает места, и аквариум позволили забрать домой к Нине Федоровне, забрать вместе с нелепыми тварями, его населявшими. Ниночка знала, что имя им — аксолотли. Слово это казалось столь же бесформенным, каким-то даже безвидным, как и его носители — личинки южноамериканских саламандр, обретшие некогда способность жить и размножаться в глубоком мраке подземных пещер. Имя их ускользало от всех, и никому не удавалось не то что его запомнить, но даже и выговорить.