Нежный bar - Дж. Р. Морингер

Мне нравилось, как профессор Люцифер произносит некоторые слова, особенно слово «поэма». Он произносил его не коротко, как я, а нараспев. Каждый раз, произнося его («В этой ПОЙ-эме вам нужно запомнить следующее…»), он клал свою костлявую правую руку на истрепанные томики поэм, как свидетель, который клянется на Библии. Хотя его книги были в два раза старше меня, хотя их страницы имели темный горчично-желтый оттенок, было заметно, что их хранили с любовью, обращались с ними осторожно, а цитаты подчеркивали с геометрической точностью.

Нашим первым заданием было прочесть «Илиаду», а затем написать сочинение на десяти страницах. Я сразу пошел в библиотеку Стерлинга и обнаружил в читальне кожаное кресло. Рядом с ним было окно, выходящее в прилегающий сад, где журчал фонтан и чирикали птицы. Через несколько минут я, утопая в кожаном кресле, пролетел через слои времени и с глухим стуком приземлился на обдуваемом ветрами пляже Илиума. Я провел за чтением несколько часов подряд, открыв для себя, что, к моему восторгу, кроме тоски по дому, поэма также рассказывает о мужчинах и мужественности. Затаив дыхание, я читал сцену прощания Гектора, величайшего воина Трои, со своим маленьким сыном. Гектор, одетый в доспехи для сражения, говорил мальчику «до свидания». «Не уезжай, Гектор», — умоляла его жена. Но Гектор должен идти. Это не его воля — это его судьба. Его ждет поле битвы. Он взял на руки мальчика, «прелестного, подобного лучезарной звезде», поцеловал на прощание, потом прочел молитву: «Пусть о нем некогда скажут, из боя идущего видя: Он и отца превосходит!»[61]

В полночь я вернулся в комнату. Голова моя бурлила идеями для сочинения. Я сел за стол и включил лампу на гибкой ножке. Пока сосед храпел на верхней кровати, я открыл свой новенький словарь и составил список красивых слов.

Профессор Люцифер раздавал нам наши сочинения, швыряя их на стол. Он сказал, что вложил столько же усердия в проверку наших тетрадей, сколько мы вложили в написание этих сочинений. Он «пришел в ужас» от нашего грубого анализа ПОЙ-эмы. Мы не заслуживаем быть слушателями «Курса-ориентации». Мы недостойны читать Гомера. Говоря все это, он несколько раз посмотрел прямо на меня. Все стали рыться в стопке тетрадей, и когда я выудил свою, сердце у меня ушло в пятки. На первой странице красным было нацарапано: «неудовлетворительно». Парень рядом со мной нашел свое сочинение и выглядел таким же ошарашенным. Я заглянул ему через плечо. Он получил «хорошо».

После занятий я укрылся под раскидистым вязом и прочел на полях замечания профессора Люцифера, написанные протекающей красной ручкой, отчего казалось, что все страницы в пятнах крови. От некоторых комментариев я содрогнулся, другие заставили меня чесать затылок. Несколько раз он критиковал выражение «в какой-то степени», а на полях написал «интеллектуальная лень». Я не знал, что писать «в какой-то степени» считается грехом. Почему Билл и Бад не сказали мне? Может, есть какое-то более выразительное словосочетание, чем «в какой-то степени»?

Перед тем как писать следующее сочинение, я пошел в книжный магазин Йеля и купил словарь побольше, с помощью которого составил список более значительных пятисложных слов. Я поклялся поразить профессора Люцифера так, чтобы у него волосы зашевелились в его вандейковской бородке. За второе сочинение он поставил мне «неудовлетворительно». Я снова скрылся под вязом.

Как усердно я ни занимался той осенью, как ни старался, в результате все равно получал «неудовлетворительно» или, в лучшем случае, «удовлетворительно». Чтобы написать сочинение по «Оде греческой вазе» Джона Китса, я потратил неделю, читая поэму вдоль и поперек, уча ее наизусть, декламируя ее во время чистки зубов. Теперь уж точно профессор Люцифер увидит разницу. На полях он написал, что это мое худшее сочинение за весь семестр. Он написал — очень многословно, — что я обошелся с урной Китса как с собственным ночным горшком. Не испытал он восторга и от придуманной мной фразы: «бессмертная поэма — поэма, хранящаяся в урне».

К концу семестра я протоптал тропинку от аудитории к вязу и пришел к мрачному заключению: мне просто случайно повезло, что я попал в Йель, а если я получу диплом — это будет просто чудом. Я был хорошим учеником из паршивой государственной школы, что означало, как ни прискорбно, что я не готов к университету. Между тем мои однокурсники учились без особых усилий. Их ничем нельзя было удивить, ведь они готовились к Йелю всю жизнь в известных на весь мир подготовительных школах, о которых я до приезда в Нью-Хейвен даже не слышал. Моя же подготовка прошла в кладовке книжного магазина при участии двух сумасшедших отшельников. Иногда я начинал подозревать, что мы с однокурсниками говорим на разных языках. Я подслушал разговор двух ребят, которые шли через двор, — один заявил другому: «Это такая заумь!» Второй громко расхохотался. Позднее на той неделе я увидел ребят снова. «Подожди минуту, — сказал тот, что говорил про заумь. — Теологическими аргументами меня не разведешь!»

Единственным предметом, по которому я успевал, была философия, потому что там не существовало правильных ответов. Но даже на занятиях по философии уверенность — или, скорее, самоуверенность — моих однокурсников поражала меня. Когда на семинаре мы обсуждали Платона, парень, сидевший рядом со мной, написал на полях текста свои возражения Сократу: «Нет!», «Опять неверно, Сок!». Никогда в жизни я бы не смог возразить Сократу, а если бы даже возразил, то держал бы это в секрете.

Перед экзаменами в конце семестра я сидел под вязом, разглядывая его паучьи корни, которые расходились подо мной во всех направлениях. Именно этого мне и не хватало — корней. Чтобы добиться успеха в Йеле, нужна база, какие-то исходные знания, на которые можно опираться, как вяз получает влагу через корни. У меня же не было корней. Честно говоря, я даже не был уверен, что это дерево — вяз.

Когда первый семестр подходил к концу, я сумел-таки достичь одной маленькой цели. Мне исполнилось восемнадцать. Тогда в Нью-Йорке алкоголь официально можно было употреблять с восемнадцати лет. А это означало, что я наконец-то смогу находить прибежище не только под раскидистым вязом.

Дядя Чарли стоял за стойкой, вытирая стакан для виски, и смотрел, как играют «Никс». По тому, как он держал стакан, будто собираясь разбить его о чью-то голову, и по тому, как он напряженно вглядывался в экран, будто и его тоже собирался разбить о чью-то голову, я догадался, что он сделал большую ставку и ошибся.

Был вечер пятницы. Сумерки. Народ только начинал подтягиваться. Семьи ужинали в ресторане, а компания любителей выпить, пришедших пораньше, стояла вдоль стойки, и все они были воплощением спокойствия, напоминая фермеров из Новой Англии, прислонившихся к каменной стене у поля. Я прошел через ресторан и остановился у входа в помещение бара, поставил ногу на каменную подставку у стойки и выразительно посмотрел на дядю Чарли. Почувствовав мой взгляд, он медленно повернулся.

— Смотри. Кто. У нас тут, — медленно произнес он.

— Привет, — сказал я.