Воспитательные моменты. Как любить ребенка. Оставьте меня детям (Педагогические записи) - Януш Корчак

Старуха вырядилась. Старик кокетничает. Дядя берет за подбородок и говорит: «А, он пока еще сопляк».

Нет, уже не сопляк: «Я знаю».

Они еще притворяются, еще пробуют лгать, значит, надо выслеживать, разоблачать мошенников, мстить им за годы рабства, за украденное доверие, за вынужденные ласки, за вырванные обманом признания, за насильственно вымученное уважение.

Уважать? Нет, презирать, глумиться, помнить. Бороться с ненавистной зависимостью.

«Я не ребенок. Мое дело, что я думаю. Не надо было меня рожать. Мама мне завидует? Взрослые тоже не такие уж и святые».

Или притворяться, что не знаешь, пользуясь тем, что они не посмеют открыто сказать, насмешливым взглядом и полуулыбкой говорить «Знаю!», когда уста говорят другое: «Не понимаю, что в этом плохого, не знаю, чего вы хотите».

110. Следует помнить, что ребенок дерзок и злобен не оттого, что «знает», а оттого, что страдает. Безмятежное благополучие снисходительно, в то время как раздражающая усталость вздорна и мелочна.

Было бы ошибкой считать, что понимать означает избегнуть трудностей. Как часто воспитатель, сочувствуя ребенку, вынужден скрывать свои добрые чувства, вынужден обуздывать его выходки, чтобы воспитать в ребенке надлежащее поведение, хоть у ребенка даже мыслей таких нет. Здесь тяжкому испытанию подвергаются и основательная научная база, и большой опыт, и душевное равновесие.

«Я понимаю и прощаю, но люди, общество не простят».

«На улице ты должен вести себя прилично, воздерживаться от слишком бурных проявлений веселости, не давать выхода приступам гнева, не позволять себе высказывать замечания и оценки, оказывать уважение старшим».

Это бывает трудно, тяжело даже при доброй воле и умственном напряжении; а найдет ли ребенок беспристрастную справедливость в родном доме?

Его шестнадцать лет – это сорок с хвостиком родителей: возраст болезненной рефлексии, нередко – последний протест собственной жизни, момент, когда баланс прошлого показывает дефицит.

– Что я получаю от жизни? – говорит ребенок.

– А я что получила?

Предчувствие говорит, что и он не выиграет в лотерее жизни, но мы уже проиграли, когда для него есть надежда, и ради этой призрачной надежды он рвется в будущее, не замечая нас, равнодушный к тому, что нас хоронит.

Помните тот миг, когда своим лепетом он разбудил вас ранним утром? За труды мы заплатили себе поцелуем.

Да, за пряник мы получали драгоценность благодарной улыбки. Туфельки, чепчик, слюнявчик, все такое дешевое, милое, новое, потешное.

А теперь все дорогое, мигом изнашивается, а взамен ничего, даже слова доброго. Сколько ж он подметок износит в погоне за идеалом, как быстро вырастает, не желая носить ничего навырост.

– Вот тебе на мелкие расходы…

Ему надо развлекаться, у него свои небольшие потребности. Он принимает наши деньги с сухим и принужденным видом, как милостыню от врага.

Боль ребенка болезненно поражает боль родителей, страдание родителей без оглядки разит боль ребенка.

Если так сильно это столкновение, насколько оно было бы сильнее, если бы ребенок не подготовился вопреки нашей воле, самостоятельно, в одиноком усилии, постепенно к тому, что мы не всемогущие, не всезнающие, не совершенные.

111. Если внимательно вглядеться не в коллективную душу детей этого возраста, а в ее составные части, не в толпу, а в каждого в отдельности, то мы вновь увидим две полярно отличные организации.

Найдем того ребенка, который тихонько хныкал в колыбельке, медленно подтягивался на ноги своими силами, не протестуя, отдавал печенье, издали посматривал на детей, игравших вокруг, а теперь топит свою боль и бунт ночами в не видимых миру слезах.

Мы увидим и другого ребенка, который синел от крика, которого ни на миг нельзя было оставить одного, не страшась, который вырывал у сверстника мяч, командовал: «Кто будет играть? Скорее беритесь за руки!», а теперь навязывает свою программу бунта и деятельное беспокойство сверстникам и всему обществу.

Я старательно и упорно искал объяснения этой мучительной загадки: почему в коллективной жизни и молодежи, и взрослых так часто порядочная мысль вынуждена скрываться или тихо убеждать, в то время как наглость кричит о себе в рупор; почему доброта так часто выступает синонимом глупости или убожества. Как часто рассудительный общественный деятель и добросовестный политик идет на уступки, сам не зная почему, а мог бы найти объяснение в словах Цезария Елленты[11]:

«Мне не хватает наглой рожи отвечать на их выдумки и колкости, я не умею разговаривать и договариваться с теми, у кого на все готов брехливый ответ альфонсов».

Что делать, чтобы в брожении соков коллективного организма могли занять равное место и активные, и пассивные, чтобы в нем свободно кружили элементы всех плодотворных сфер?

«Я этого так не спущу. Я знаю, что делать. Довольно с меня такого добра», – говорит действенный бунт.

«Лучше успокойся. Зачем тебе это? Возможно, тебе это только кажется».

Эти простые слова, выражение искреннего сомнения или искреннего смирения, действуют успокаивающе, обладают большей силой, нежели изысканная фразеология тирании, какую развертываем мы, взрослые, желая поработить детей. Сверстника не стыдно послушаться, но дать убедить себя взрослому, а тем более позволить себя взволновать – означает дать себя подловить, обмануть, заставить признаться в собственном убожестве; к сожалению, они правы, не доверяя нам.

Но как, повторяю, защитить мыслительный процесс от ненасытного тщеславия, робкое размышление от крикливого аргумента, как научить отличать чистую идейность от «видимости и карьеры», как оградить догмат от насмешки, а идеи юности от опытной предательской демагогии?

Ребенок вступает – шагом марш! – в жизнь, в жизнь вообще, а не в половую, ведь он созревает не только в половой сфере.

Если ты понимаешь, что не сумеешь решить ни одной из этих проблем без их участия, если скажешь им все, что тут написано, то по окончании услышишь:

«Ну, пассивные, пошли домой. – Будешь активничать – получишь в рыло. – Эй ты, догматичная среда, шапку мою отдай…»

Не думай, что они издеваются над тобой, не говори: «Все впустую…»

112. Мечты. Игра в Робинзона превратилась в мечту о путешествиях, игра в разбойников – в мечту о приключениях.

Снова жизни не хватает, поэтому мечта становится формой побега от нее. Не хватает материала для размышлений – появляется его поэтическая форма. В мечту утекают чувства, которые не находят выхода. Мечта – жизненная программа. Если бы мы умели ее прочитывать, то знали бы, что мечты сбываются.