Я все скажу - Анна и Сергей Литвиновы

Больше того: ежемесячник оказался заложен желтой клейкой бумажкой, и поэт готов был поклясться, что как раз на его статье.

* * *

Дальше все пошло настолько похоже, что Богоявленский мог предсказать каждое последующее действие, и оттого было совсем не страшно. Правда, подозреваемым в этом случае оказался он один.

Эксперты-криминалисты стали возиться вокруг трупа Влады. Заполыхали фотографические вспышки. Впрочем, мент-сержант, пахнущий гуталином, потом и чесноком – совсем другой, не тот, мама которого любила поэзию, – вскоре отвел поэта вниз, в гостиную.

Минут через сорок прискакал тот самый следак, что допрашивал Богоявленского после первого убийства. Вяло сказал: «Опять вы…»

– Дайте мне позвонить моему адвокату.

– Думаете, поможет? Возьмите телефон. Для вас, как для уважаемого человека, – один звонок.

Богоявленский набрал Артема. Кратко рассказал о случившемся.

– Сейчас я на слушаниях, подъехать не могу. Позже. Ничего не подписывайте.

Майор юстиции Поджаров распорядился опять сделать поэту смывы с рук; один из экспертов принес ватные тампоны, растворитель. Тампонами, смоченными в жидкости, ему омыли кисти, спрятали в непроницаемые пакетики и даже отщипнули с каждой руки по кусочку ногтя. «Что, опять найдем следы ленозепама?» – весело и фамильярно воскликнул Поджаров.

Богоявленский понял, что он, совершенно объективно, под большим подозрением, и вряд ли ему в этот раз удастся столь легко отделаться – всего лишь подпиской о невыезде.

Потом его знакомой дорогой отвезли все в тот же райотдел полиции с кокетливыми мансардами. Наручников по пути уже не надевали. И засадили не в обезьянник, а сразу же отвели в ту самую камеру, где они сперва собеседовали с адвокатом Артемом, а потом его допрашивал следак. Все те же нары, поднятые наподобие полки в плацкартном вагоне, столик, привинченные к полу табуретки.

Богоявленский думал, что скоро появится или стряпчий, или расследователь. Однако время шло, день клонился к вечеру, а не возникли ни тот, ни другой. Сидеть надоело, поэт опустил одну из шконок и разлегся на ней. «Я становлюсь в этой камере завсегдатаем», – подумал самоиронично.

По ощущениям (часы у него отобрали), дело шло к ночи. Лишь тогда в камеру явился посетитель, но совершенно не тот, кого ожидал Богоявленский. Вошел тот самый сожитель олигархини Колонковой, который и на дне рождения Грузинцева присутствовал, и потом в ее квартире на Спиридоновке поэта приветствовал. Был он в мятом костюмчике, с галстучком – уже не таком понтовом, как на празднестве, а, скорее, обычном, чуть не фабрики «Большевичка». И снова, как в последнюю встречу, тот проявил горячее участие и глубокое уважение:

– Здравствуйте, дорогой Юрий Петрович! – Обеими руками пожал руку, низко поклонился. – Очень жаль видеть вас в столь печальных обстоятельствах. Ну ничего, мы вас вытащим отсюда.

– Мы – это кто?

Гость хмыкнул.

Богоявленский пересел за стол на табуретку, Игорь Борисович устроился напротив.

– Для начала – мои верительные грамоты. – Визитер полез за пазуху, вытащил какое-то удостоверение, развернул его и показал из своих рук. Поэт разглядел каллиграфически выписанные фамилию-имя-отчество: «Коршиков Игорь Борисович», а также фотографию визитера – в мундире, с широкими колодками орденов-медалей, золотыми погонами и двумя большими звездами, а также званием: «генерал-майор госбезопасности».

«Ничего себе! – подумалось узнику. – Я, конечно, подозревал, что человечек Игорь Борисыч непростой, но думал, что он, возможно, майор, максимум полковник. А тут – целый генерал, да не простой, а двухзвёздный!»

– Надеюсь, следствие и суд внимательно отнесутся к столь широко известной личности и вашим нуждам, – принялся изливаться генерал госбезопасности, барабаня пустыми громкими словами, – и если, для начала, изменят все-таки меру пресечения, то не более чем до домашнего ареста. Готов со своей стороны дать гарантии: несмотря на то, что вас Оксфорд лекции читать приглашает – ведь приглашает же? – вы тем не менее за кордон не сбежите и не помешаете следственным мероприятиям.

– Не очень понятно, чем я обязан вашему участию.

– Не чужой ведь вы человек! Друг и, можно сказать, соавтор Елизаветы Васильевны. Но главное не в этом! Вы известнейший гражданин, всенародно любимый поэт, лидер, можно сказать, общественного мнения – такими людьми нельзя бросаться и позволять им пропасть! Мне, конечно, придется надавить на разного рода рычажки, нажать всевозможные тайные пружины, но добиться того, чтобы вы завтра из суда домой к себе, в поселок Красный Пахарь, отправились, а не в вонючую многоместную камеру СИЗО!

«Что-то многовато он обо мне знает! – с неудовольствием подумал Богоявленский. – И про Оксфорд, и про Пахарь. Осведомленность свою желает показать, всеведение, всевластие».

– Нам ведь очень нужно, – продолжил изливаться гость, – чтобы такие люди, как вы, не прозябали, а имели возможность плодотворно трудиться на благо Отчизны. Времена сейчас непростые, а предстоят, как мы предчувствуем, еще более трудные. Возможно, на горизонте война – здоровых, русских, бодрых сил против загнивающего, пакостного и упаднического, и нам очень нужно, чтобы вы в этой борьбе оказались на нашей стороне!

«Нечего и спрашивать, кто такие, в его понимании, “мы” и на чьей “нашей” стороне. Явно имеются в виду чекисты и прочие власть предержащие».

– Что же от меня требуется? – хмуро вопросил поэт. – В обмен на мое освобождение?

– О нет! Что вы! Разве можно так ставить вопрос! Какие там сделки! Вы еще скажите: подписать обязательство о сотрудничестве! Нет, я совсем о другом. Ведь история показывает: сама логика развития поэта обычно приводит к тому, что он начинает выражать все более и более явную гражданскую позицию. Взять хотя бы вашего – да что там, нашего общего кумира – солнце русской поэзии, Пушкина Александра Сергеевича. Ведь в юности начинал он противоправительственными стихами, за что строгому выговору подвергся у генерал-губернатора Милорадовича и последующей высылке из столицы. А потом? С возрастом и взрослением к каким вершинам гражданственности пришел! «Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю»[36] – каково? И особенно «Клеветникам России»! – Он с чувством продекламировал: – «Иль русского царя уже бессильно слово? Иль нам с Европой спорить ново? Иль русский от побед отвык?»[37] И вы, вы, Юрий Петрович, тоже, я уверен, в своем творческом развитии взойдете на столь трудный и нужный нашему обществу и государству холм, можно сказать, гребень, с которого вскоре продекламируете нечто подобное.

– По заказу я стихи писать никогда не умел.

– Помилуйте, какой может быть заказ! Речь идет о свободном, вольном полете – а вы, я предчувствую, именно в эту сторону – государственности, державности, – в своем творчестве движетесь!