Вожди и заговорщики - Александр Шубин

В условиях «полевения» Сталина вожди оппозиции, причем уже не только Зиновьев и Каменев, но и Преображенский, Радек и Пятаков, были готовы к примирению с ним. 15 июня 1929 г. Преображенский писал, что оппозиция — это «организация, смысл существования которой утерян… армия после войны, которая не желает распускаться»[372]. После того, как партия по сути приняла троцкистскую экономическую программу, оппозиционеры думали вернуться в партию торжественно, с развернутыми знаменами. Но нет, Сталину не нужна была «союзная армия» в партии. Он был готов принять троцкистов назад в партию только через покаяние (как все понимали, весьма неискреннее). Лишь бы они не претендовали на авторство новой политики и, следовательно, — высшую власть. В июне 1928 г. начали принимать в партию зиновьевцев, которые, впрочем, продолжали «просить совета» у Зиновьева. 16 ноября 1928 г. Каменеву разрешили напечатать статью о реконструкции промышленности в «Правде». А зимой, когда в борьбе между Сталиным и Бухариным наметилось затишье, увидела свет листовка с бухаринскими откровениями. За это Сталин мог сказать оппозиции только спасибо. Оппозиционеров восстанавливали в партии, возвращали в Москву. Каменев был восстановлен в июне и затем назначен начальником Научно — технического управления ВСНХ. Зиновьев, восстановленный в партии, стал ректором Казанского университета, а затем введен в редакцию теоретического органа ВКП(б) «Большевик», сотрудничал в «Правде». Пятаков стал заместителем председателя, а с 1929 г. — председателем Госбанка. Преображенский, Радек и Смилга готовили «разрыв с троцкизмом», о котором объявили 10 июля 1929 г. И. Смирнов и его сторонники сначала попытались отделаться заявлением об общности взглядов с нынешним руководством. Не прошло, пришлось переписывать заявление несколько раз в духе покаяния, и только в октябре оно было признано приемлемым Политбюро. Стали возвращать раскаявшихся троцкистов из ссылок, предоставлять им работу в соответствии с квалификацией. Радек говорил одному троцкисту, вернувшись из ссылки в ноябре 1929 г.: «В Москве нет хлеба. Недовольство масс… Мы накануне крестьянских восстаний. Это положение вынуждает нас во что бы то ни стало вернуться в партию… С Троцким мы совершенно порвали»[373]. Не желавший каяться Троцкий в этих условиях становился лишней фигурой — 10 февраля 1929 г. его выслали из СССР. А бывшие троцкисты стали верхушкой слоя спецов. Но только те, кто покаялся. Остальных продолжают арестовывать.

Сталин не доверял вернувшимся в партию оппозиционерам. Идейно они теперь были ближе. Но что будет завтра, когда потребуется новый крутой поворот. Их фракция будет решать — поддерживать Сталина или голосовать против него. Они каются, но это неискренне. В 1928 г. Сталин говорил Зиновьеву: «Вам… вредят даже не столько принципиальные ошибки, сколько… непрямодушие…»[374] Сталин уже понял, что ошибки совершал Бухарин, а не Зиновьев. Но вот «непрямодушие», фракционная интрига, исходящая от Зиновьева, мешала его возвращению в руководящую группу, которая теперь должна была строго подчиняться именно Сталину, а не аргументам в споре.

Еще меньшее значение Сталин придавал теперь аргументам непартийных специалистов. Если для левой оппозиции поворот Сталина к троцкистской программе был идейной победой, то для спецов — поражением. Форсирование темпов индустриализации, по их мнению, вело к экономической катастрофе, и они продолжали по привычке убеждать своих начальников в недопустимости темпов роста промышленности, предлагавшихся сторонниками Сталина. «Затухающая кривая», на которой были основаны предложения спецов, была отвергнута, темпы роста, предлагавшиеся прежде, осуждены как «плюгавенькие». Сложные подсчеты оптимального экономического роста, произведенные бывшими меньшевиками А. Гинзбургом и Я. Гринцером, были отвергнуты.

Аргументы спецов с доверием воспринимались Рыковым, который привык опираться на их знания при решении сложных экономических вопросов. Председатель ВСНХ В. Куйбышев, близкий Сталину, относился к предложениям спецов скептически. Что касается самого Сталина, то, как говорил М. Владимиров, «по мнению товарища Сталина, все наши специалисты, и военные, и штатские, воняют как хорьки, и чтоб их вонь не заражала и не отравляла партию, нужно их всегда держать на приличном от себя расстоянии»[375]. Сквозь сталинскую грубость проступает реальное опасение: воздействие спецов заразительно, изо дня в день они могут «заразить» большевика своими социал — демократическими взглядами.

В 1928 г. по спецам был нанесен сильный удар. ГПУ «разоблачил» в г. Шахты Донбасса заговор специалистов — «вредителей». На публичном процессе 18.5–6.07.1928 г. многие обвиняемые сознались во «вредительстве». При том, что это зловещее слово ассоциировалось с организацией катастроф, следствию не удалось найти жертв. Процесс получил широкое освещение, хотя был далеко не первым в своем роде. Вредителей время от времени разоблачали и при Дзержинском.

В Донбассе следствие опиралось на конфликт между инженерами и рабочими. В обвинительном заключении говорилось: «Нет почти ни одной области в производстве, где бы рабочие не указывали следствию на конкретные случаи вредительства и на определенных виновников его. Уличенные этими показаниями, обвиняемые были вынуждены признать свою вредительскую работу»[376]. Обвиняемые признавались в том, что получали деньги от бывших хозяев за информацию о положении дел на предприятиях, а также в сотрудничестве с белыми во время гражданской войны, в том, что после прихода красных поддерживали связи с бывшими хозяевами и в их интересах стремились сдерживать расходование запасов полезных ископаемых и даже затапливали шахты с целью их консервации. Кто — то не доглядел за рабочими — разворовали имущество. Кто — то не там прорыл шурф. У кого — то сломалась лебедка. Ничего невероятного для советских людей в этих показаниях не было. Шахтинское дело выделялось масштабом. ОГПУ объединило, амальгамировало разных людей с похожими «грехами» в единую «организацию». Суду были преданы 53 человека. 23 подсудимых не признали себя виновными, другие поддакивали прокурору Н. Крыленко с разной степенью активности.

Судья А. Вышинский, бывший меньшевик, демонстрировал объективность. В последствии он даже гордился, что в одном из зарубежных комментариев вынесенный Вышинским приговор назвали «поражением Крыленко»[377]. В зависимости от готовности сотрудничать с обвинением и наличия хоть каких — то свидетельств «вредительства» наказание оказалось очень различным. Четырех обвиняемых даже оправдали, так как предъявленные им обвинения были основаны на вопиющей некомпетентности свидетельствовавших рабочих. Но 11 подсудимых были приговорены к расстрелу. Причем 6 из них, активно сотрудничавшим со следствием, была сохранена жизнь. Так отрабатывались методы процессов 30–х гг.: уличить обвиняемого в чем — либо наказуемом, а затем, в обмен на жизнь, добиться от него признательных показаний, значительно усугубляющих вину в глазах общества. Затем с помощью нескольких сотрудничавших со следствием обвиняемых доказать остальным, что они, совершая незначительные политические преступления, на самом деле участвовали в разветвленной вредительской организации. Чтобы спасти себя в этих условиях, нужно каяться. Таким образом удавалось превратить противника в союзника, скомпрометировать не только того, кто признавался во «вредительстве», но и «идейное руководство» — людей, способных предложить альтернативную стратегию развития России. Компрометация и изоляция этих людей стала важнейшей задачей сталинской группы.