Книга путешествий по Империи - Андрей Битов

Я мог бы это слышать и понять еще в начальной школе… Как это странно, что человечество не понимало что-то вместе со мною, с маленьким школяром! Я эту школу окончил, окончил и вуз в два приема, я стал довольно-таки тридцатилетним человеком, прежде чем заговорили о том, что нас окружает, всегда окружало, — о природе, о том, без чего мы не живем, — о воздухе, воде и пище. Эка невидаль! Оказалось — невидаль. Невидалью оказался сам этот разговор. Теперь столь модный, что уже и как бы затверженный, словно и опасность остаться без чего дышать как бы и не опасность: напугали, а и завтра и послезавтра все еще дышим, — трагедия выродилась в свободную болтовню, способ, каким все остается на том же месте. И выходит вдруг страшная мысль, что запрет темы более перспективен, что ли, чем ее истрепывание после снятия запрета. Сначала время было голодное — не до того, и вдруг — наелись, и живы, и еда нам ненасущна.

Проходит время, и бессвязные вещи начинают выстраиваться в ряд… После войны в озерах и речках развелась рыба, леса стояли неистоптанные, грибные, ягодные — мы ехали с отцом на велосипедах, и ничего встречного, ни души. Пустые песчаные дороги и птичий щебет. С какого же года на дачу стали выезжать все, все ходить за грибами и ягодами, все ловить рыбу? Конечно, постепенно, но и вдруг… Я помню это по электричкам, как они вдруг набились — переполнились — вдруг, в какой-то год; надо было десять лет с войны пережить, чтобы перестать съедать непременную вторую тарелку супа и считать такси — развратом; вдруг в какой-то год за город поехали все — 55-й? 56-й? Ведь всегда же можно было ездить за город, никто не запрещал — вдруг стало можно. Приладить себе через плечо замечательный ящичек для подледного лова.

Это у нас, это я наблюдал, а там, на Западе, про который мы читаем, все какие-то выверты, странности, с жиру бесятся: кто-то не ел полгода, кто-то сьел автомобиль, кто-то переплыл океан без воды и без еды на надувной лодке, кто-то полез в пещеры, кто-то в кратер, кто-то прошел на руках через всю Германию, кто-то, наконец, залез на Эверест, кто-то поплыл под парусами без руля и без ветрил.

Но это и раньше… да, немножко раньше, если бы не война… Полюсы, аэростаты, дирижабли, все выше и выше… Это еще и раньше, этот особый коктейль из авантюры, спорта и науки, но особенно почему-то — после войны. Когда стало что-то понятно, когда все что-то поняли, что-то поняли, только не поняли что. И это «что» стало ускальзывать безвозвратно. Бывает такое время, когда человечество живет как один человек, — в каком-то смысле это и есть Время. Тогда оно вместе старится, вместе радуется, вместе понимает. Потом оно не понимает, куда это делось, куда ушло. Кто-то понимает, что состояние общего уже утрачено, уже не вернешь, кто-то чувствует это раньше других — спохватывается первым, прокатывается волна самоубийств, кто-то отчаливает на пустующей лодке догонять романтически окрашенные идеалы. Но и от этого движения остаются в общем употреблении странные вещи: ласты, маски, крупные бусы, мода на свитера и джинсы, новые виды спорта, вроде стрельбы из лука и водных лыж. Кто-то стал приручать львов, жить в волчьей, в обезьяньей стае, какие-то люди стали хронометрировать трудовые процессы каменного века, изготовив себе орудия по их образцу и удалившись от цивилизации (во всех этих упражнениях смущает маленькая рация в пластиковом мешочке и возможность помощи с неба вертолета — вот эта-то пуповинка компрометирует любое бегство). Странные люди. Поведение их в рекламе. Но в этом была и зависть: вырвался!.. Мы тут тяни и вкалывай, а он пешком вокруг света пошел — так и любой с удовольствием. И вот то и странно, что этих сумасбродов единицы. Чтобы получить право, надо удивить. А удивить этот стреноженный, зажатый мир трудно. В авантюрах, ставших знаменитыми, поражает лишь одно — простота, как до этого никто раньше не додумался, вызывает зависть, что это было и тебе доступно. И как-то слишком очевидно, что следом уже не пойти, что эта дырка, этот проход уже замазан и охраняется. Удивить этот мир трудно. Как писал поэт, «не легко удивить его словом, поразить выраженьем лица…». Но зато можно удивиться, какими же простыми вещами бывает он каждый раз поражен, этот мир, какими, казалось бы, очевидными и всем доступными. И вот мы живем в мире, который бывает поражен естественным поведением больше, чем формулой мс2. Я утверждаю, что именно этот сдвиг есть история науки экологии, а не длинный список натуралистов всех веков.

Возьмем птицу, запаяем ее в ящик, чтобы убедиться, что без воздуха она жить не будет… Конечно, это смешно. Экология мало знает неочевидных вещей, она ничего не открывает нового — она лишь отворяет заросшие глаза цивилизованного человека. Все сделанное ею — простенькое платьице, все ее попытки прикинуться наукой на современном уровне, ее, так сказать, научный аппарат наивен и беден, но мне-то кажется, что и он существует почти лишь для того, чтобы зазнавшиеся коллеги из физики не очень насмехались или чтобы произвести перед людьми привычный вид науки, то есть жречески непонятный обывателю, чтобы уважали. Она, можно сказать, и совсем не наука в современном-то смысле. Но я скорее сочту все остальное не наукой. Ибо экология честностью и свежестью своих первых движений как раз то и делает, что забыли все знаменитые науки, увлекшись собою, — она открывает новое мышление, новое отношение к миру, новый способ описать его. Причем именно этот способ есть первый и естественный для человека. Более того, она уже прививает это новое мышление людям, она сделала огромные успехи в человечестве за очень короткий срок. Мода модой, но когда об этом еще говорили так громко? Она восстанавливает в сознании место человека на земле, которое он забыл. Она воспитывает это сознание, более того, она сама и есть новое сознание. Дай бог успеть пожать плоды этого посева.

У человека, как известно, двойная природа: социальная и биологическая. Двойная или двойственная?.. Двоякая. Под лязг прогресса человек уверовал в свою социальную природу гораздо глубже, чем в биологическую. Будто мы не мерзнем, не болеем… Экономические законы правят нами как бы с большей непосредственностью, чем экологические. Это заблуждение трагично, ибо экологические законы тем временем не прекращают действовать, даже если мы придаем им второстепенное значение.

Мы живем в мире людей, родившихся один раз. Прошлому мы не свидетели, будущему — не участники. Инстинкт, память и программа вида в нас ослаблены именно как эта связь времен. Именно на этом ослаблении (предельном, до потери связи с естеством) и произрастает человеческое семя. Человек возникает как раз там, где вымирает любой другой вид. Ни теплой шерсти, ни грозных зубов, ни волчьей морали- брюки, пуля, религия…

Что за новость: человек — биологическое существо? Что за новость человек живет на земле? Всегда было известно — никогда не знали. Это не новость — это революция сознания, да не подавит ее научно-техническая!

Как странно! — думал я, с трудом постигая опыт, с легкостью усваивая вывод. Траектория научной мысли напоминала мне хаотический полет моли. В конце ее неуклюже торчал сам собою напрашивавшийся с самого начала вывод. Как смешно! — думал я, будто человек, с недоумением рассматривая собственные ладони, обнаруживает у птицы крылья, а раскрыв от этого удивления рот находит у птицы клюв. У птиц ли он «открывал» крылья и клюв или у себя руки и рот?..